Леонид Репин - Рассказы о Москве и москвичах во все времена Страница 74

В одной старой книжице, вышедшей в Москве в 1903 году, попались на глаза такие строчки о конькобежках: «Как очаровательна такая двигающаяся непроизвольно и ритмично спортсменка! Это элегантный, но в то же время один из самых трудных спортов, и напрасно вольтерианцы стали бы спорить». Но нет, даже вольтерианцы молчат-помалкивают, глядя на такое зрелище — изумительное, завораживающее…

Славное время — зима. Так и тянет на улицу. У нас во дворе, у подножия памятника Ильичу, всегда зимой каток заливали, и мы на нем гоняли тряпичный мяч самодельными клюшками. Мало у кого в то первое покойное послевоенное время были коньки. Родительские, если кто и обладал счастьем таким, разве что на валенки можно было напялить, а на нас еще не успели наделать новых коньков, да и заботы были другими. И мы обомлели, помню, когда один мальчишка из соседнего дома вышел на самодельных деревянных коньках. И ничего, неплохо у него получалось. Мы потешались над ним, втайне завидуя и не зная того, что это и есть первобытные наши коньки…

И еще с горок мы обожали кататься стоймя. У нас две горки были дворовые: одна — бетонный горб бомбоубежища, а другая — земляная — навалом, оставшаяся после того, как котлован под бомбоубежище выкопали. До сих пор одна из этих горок горбатится. А еще любили мы строить снежные крепости и дрались за них, забывая о времени, с азартом, который нас самих удивлял. Все было как прежде. Как бог знает когда…

Как Таганка в небо вознеслась

Что и говорить, шумное и бойкое было это местечко возле Таганских ворот, врезанных в самый дальний, Земляной вал Москвы. Здесь, к юго-востоку от центра столицы, до конца XVI века было тихо совсем: селились пахари неподалеку от обширных полей, каменщики — государевы люди, работавшие на царскую казну, да таганщики, мастерившие железную подставу для котлов. Крестьянские возы с различной снедью, приходившие по дорогам из Симонова и Новоспасского монастырей, за Таганские ворота не пускали, осаживали, и приходилось приезжим тут же с возов все пускать. Так сам собой и рынок возник, а с ним тишина и покой выдворились из этих мест уже навсегда.

Целый город разросся тут. Сколотили невесть сколько деревянных палаток, наставили вразброс каменных, и началось сразу за воротами вавилонское столпотворение. Мясные ряды со своими мелкими бойнями, «мушные» ряды, куда свозили муку из дальних окраинных весей, пооткрывались рыбные ряды знаменитых на всю Россию купцов Гусятникова и Павлова. Вот уж когда вся Москва потянулась к Таганским воротам.

Кучно, тесно сделалось там, где теперь Таганская площадь. Самое лучшее место, чтоб разразиться пожару. Первый вымел лавки в 1743 году, и Екатерина И, самолично повелевшая перекроить стихийно разросшуюся застройку жилых и торговых кварталов, придала такую форму площади, которая и посейчас в основном сохранилась. Только пожар 1812 года опять выжег Таганку, вынудив вновь ее обустраивать. Тут уж великий Орест Бове приложил свою руку, выстроив вдоль западной части площади галерею с колоннами.

А вот кто потихонечку воздвигнул знаменитую по всей Москве тюрьму Таганскую на улице Малые Каменщики — тут же, у площади, — сведений не сохранилось. Известно только, что появилась она в 1804 году, а в середине 1950-х ее снесли. Наверное, потому, что на виду она торчала, в центре столицы страны, которая не покладая рук социализм созидала. Помню коротенький сюжетец в киножурнале «Новости дня», который обязательно показывали перед каждым сеансом: чугунным ядром крушат стены Таганской тюрьмы. И текст такой, что, мол, зачем нам тюрьмы, если в нашей стране преступность сходит на нет? Короче, осталась память об этом поганом сооружении лишь в приблатненной песне о Таганке в фильме «Прощай, шпана замоскворецкая». Теперь здесь большой кирпичный дом стоит. В нем живет мой старый товарищ. Спросил я его про тюрьму — он и слыхом не слыхивал.

Удивительно, столько было всяких прожектов перестройки Таганской площади, согласно плану всей Москвы реконструкции — аж горы своротить собирались в буквальном смысле, а площадь как стояла, так и стоит. Только тихонькой и даже как бы пустынной — и это на самом Садовом кольце.

И что совсем уж необъяснимо: облик свой Таганская площадь сохранила как на старинной открытке. Это сегодня единственная площадь на Садовом кольце, почти целиком застроенная двухэтажными зданиями. Высится, сияет разноцветными сполохами здание казино, есть одно пятиэтажное здание, вестибюль метро, а вся площадь, как полторы сотни лет назад, а то и больше, — кольцо двухэтажек.

Хорошо помню, как прежде автомобильный поток натужно тащился по кольцу в Таганскую гору, а перевалив, пускался с нее самотеком. Короче говоря, эта гора поперек пути как кость поперек горла стояла. Вот и решили гору срезать до основания. Свершили бы так — и все, конец Таганке. Площадь-то на самом верху горы раскинулась…

Площадь сохранили вовсе не из-за ее исторической ценности, а потому, что дешевле, как просчитали, тоннель пробить, чем гору вырезать. И вот, в начале шестидесятых, озверелый автомобильный поток с ревом кинулся наконец в длинный тоннель под Таганкой…

А сама площадь с той поры словно бы в небо вознеслась над Москвой. Еще и потому, что в тех же шестидесятых на месте театрального пепелища возник новый во всех отношениях московский театр, новый духовный центр — Театр на Таганке, слава о котором по всему миру прокатилась.

Юрий Петрович Любимов, как известно, реформатор по своей природе и по жизненному кредо тоже. Сидим в его кабинете, стены которого сплошь испещрены автографами известных людей. Многие из этих автографов разместились столь высоко — под самым потолком, что поневоле возникает мысль о тех, кто их оставил: это действительно очень большие люди. А смысл всех воззваний один: да здравствует театр Любимова!

— Как начинался Театр на Таганке? Что тогда происходило в театральной Москве?

— Это было потрясение: свержение Хрущева, воцарение Брежнева. Мы последними проскочили из оттепели. Мне предлагали сцену Лейкома, а сюда Эфроса хотели. Потом передумали: меня сюда, а Эфроса в Ленком перекинули.

— И что вы застали здесь?

— Состояние театра было ужасное. Публика на спектакли совсем не ходила. Я тогда поставил условие: закрываю старый репертуар и открываю новый. И главное, я прихожу со своими ребятами.

— Это был риск? Ведь эти ваши ребята тогда были еще студентами.

— Студентами третьего курса училища Вахтанговского театра. Но я верил в них, и потому риска не было. Наш первый спектакль состоялся в 1964 году. Это был «Добрый человек из Сезуана».

— Да, я помню. Вся Москва говорила о нем…

— А боги в спектакле говорили с хрущевским акцентом, так же, как и он, путали слова, употребляя их не по назначению. Мне за это партийные чиновники недовольные замечания делали.

— А с Хрущевым приходилось встречаться?

— Нет. Вот Володя Высоцкий к нему на дачу ездил, когда Никита Сергеевич был уже не у дел и увлеченно гидропоникой занимался. Володя спросил его: «Ну и как получается, Никита Сергеевич?» А Хрущев отвечает: «Вообще-то, в земле лучше растет». Володя, знаете, тогда в зените был, его знали и любили все, и он очень хотел как-то помочь Хрущеву, спрашивал: «Ну к кому сходить, Никита Сергеевич, с кем поговорить?» А тот говорит: «Ни к кому не ходи, Володя. Обманут. Все сволочи». Это он про членов Политбюро.

— А как вам, Юрий Петрович, жилось бок о бок с партийными бонзами? Здорово вас доставали?

— С Шауро, завотделом ЦК по культуре, еще можно было работать. Да и с Фурцевой тоже. Но на Шауро Демичев сильно давил, который пришел после Фурцевой. Но, вообще говоря, обстановка вокруг меня и театра постепенно сложилась невыносимой.

— И в результате вам пришлось покинуть страну…

— Да ничего я не покидал! Меня просто выпихнули. Отправили в командировку в Англию, а там лишили гражданства.

— За границей вы много работали…

— Да. Я стал оперуполномоченным Советского Союза.

— Это как, простите?

— Так я сам себя называю, потому что поставил 30 опер в то время. В общем, потрудился на оперном фронте. Но когда в мае 88-го первый раз приехал домой — не вернулся, а приехал, я все еще оставался «врагом».

— Вернемся в тот далекий 64-й, когда ваш Театр на Таганке взорвал тишину и покой театральной Москвы. Какие были еще проблемы, помимо идеологических?

— Были безумно сложные проблемы с пожарными. Мы первыми зажгли на сцене Вечный огонь, но это нам много крови попортило, поскольку пожарные ни в какую не разрешали живой огонь. Пришлось мне с их генералом по стакану коньяка выпить. А потом он вышел в зал и увидел, как зрители поднялись с мест, когда зажегся огонь, и сказал: «Беру огонь на себя». И разрешил.