Виктор Топоров - Жёсткая ротация Страница 75

С какого-то момента начал наездами бывать в России и постепенно — порциями — переиздал в ней всю свою белиберду. В том числе и мемуарную — с нападками и обидками. Пережил давнего врага (своего и моего) и с удовлетворением отметил, что тот — в 72 года — «умер ещё молодым». Успел помириться и пообщаться со всей своей давным-давно отрёкшейся от него и переметнувшейся как раз к «умершему молодым» врагу клиентелой. Есть яркие люди (а Эткинд был человеком бесспорно ярким), от которых не остаётся ничего — ни идей, ни книг. То есть книги-то как раз остаются, но не стоят бумаги, на которой они напечатаны (эткиндовский издатель, кстати, сразу же разорился). Остаются ученики, но они полные ничтожества (а у ярких людей учениками неизменно оказываются ничтожества). Остаются хорошие воспоминания — но исключительно бытового характера. Я, скажем, помню, что у Эткинда был штопор с моторчиком — редкая и по нынешним временам вещь. И нечеловечески длинная волосатая шея. И два любимых словечка, свидетельствующие о профессорстве (позднее — о дважды профессорстве!), — «лакуна» и «бутада». Да простится мне эта бутада, адресованная самому себе, но в предшествующих рассуждениях имеется серьёзная лакуна. Ведь остаётся (или как минимум должна оставаться) и некоторая легенда — и как раз для её поддержания проводят Эткиндовские чтения. Раньше их проводила «Звезда» — журнал имени Филиппа Киркорова. Да, «Звезда»… А теперь Эткиндовские чтения проводит Европейский университет. Задача не из простых. Говорить о самом Эткинде нечего. Развивать его теории? Но у него нет теорий, разве что одна — да и то откровенно вздорная: расцвет поэтического перевода как продукт государственного антисемитизма. Опираться на его открытия? У него нет открытий. Рассуждать о «школе»? Он не оставил школы. Волей-неволей приходится собирать международную (из бывшего нашего народа) тусовку — и говорить о своём, о девичьем. Девичье у них — славистика. В публикаторском и комментаторском раже и на чисто описательной основе. Правда, по возможности, с финтифлюшками… Левинтон, Осповат, Тименчик — это ещё относительно лучшее из того, что болтается в проруби мировой славистики, после того как из неё — за дальнейшей ненадобностью — вынырнули по окончании холодной войны всевозможные агенты 007. Набоковед Долинин, пару лет назад яростно схлестнувшийся в маргинальном журнальчике с Эткиндом-младшим (племяшем) на тему о том, кто из них армянин, а кто так, на гобое играет. Сусуманский политкаторжанин с дачи в Осиновой Роще; профессор из Майнца, уехавший из Ленинграда в олимпийском 1980 году по браку с тамошней аборигенкой; его питерская жена, а ныне профессор из Стокгольма, тогда же ненадолго вышедшая за шведа; немецкий искусствовед из Питера, женатый на бывшей снохе московского переводчика; швейцарский профессор из Франции, чуть было не женившийся некогда на дочери любовницы Пастернака, — единственный в плане по-прежнему почётной иностранщины автохтон… С чтений на чтения, с конференции на конференцию, из Москвы в Нагасаки. Всё опубликовано, всё прокомментировано, все эти публикации, равно как и комментарии, ровным счётом никому не нужны, но тем не менее. Ефима Григорьевича Эткинда они презирали как профессионалы дилетанта и держали за переводчика. А переводчиков презирали и презирают тем более: они же учёные! И у кого папа, у кого мама когда-то входили в эткиндовскую клиентелу. Или сами по молодости дружили с его симпатичной дочерью. И всем, если кончатся гранты, — кранты (жаль только, что ударение в этих словах падает на разные слоги). Но даже в самом худшем случае выручат хлебосольные финны. И если пока всё не так уж скверно и Европейский университет накрыл поляну, то почему бы на ней не отметиться? В конце концов Ефим Григорьевич Эткинд был и впрямь не лишённым обаяния человеком. И действительно, когда мог, помогал евреям. И вообще делал всё, что дозволено, — и чуточку сверх того.

2004

Критическая доза критики

В последнее время критический цех не то чтобы оживился, но как-то приосанился. Прервали долгое и зачастую вынужденное (потому что сказать-то им нечего) молчание литературные критики старшего поколения, обросли должностями и «личными» (то есть приватизированными) премиями «средненькие» и даже «младшенькие», в Москве начал выходить ежеквартальник «Критическая масса» с выписанным из Питера, согласно нынешней моде, главным редактором, но и у нас выстрелила (по слухам, правда, в последний раз) «Новая русская книга»; наконец, уже стала полноценной серией — вышли четыре книги — лимбусовская «Инстанция вкуса». Ну и, понятно, присуждаемая Академией русской современной словесности, то есть гильдией критиков, премия Аполлона Григорьева, которую вот-вот выдадут Сергею Гандлевскому. С другой стороны, газеты и журналы пишут о художественной литературе всё реже и/или хуже (достаточно назвать хотя бы «Собаку. ru», недавно переименованную острословами в «Собаку. ru»), заметно испортился и «пожелтел» электронный «Русский журнал», на толстожурнальные новинки откликается разве что Александр Рубашкин, проблемные статьи сочиняет чуть ли не один Александр Мелихов (да и проблемы у него, сами понимаете, не говоря уж о постановке), налицо и другие признаки деградации. Критиков как бы полно, ну а если приглядеться, то нет их вовсе. И в отсутствие вменяемых и ответственных литературных критиков за дело берутся представители смежных и не слишком смежных ремёсел — поэты, прозаики, философы, киноведы… Собственно говоря, именно это положение и фиксирует серия «Инстанция вкуса», в рамках которой только что вышла книга эссе Дмитрия Быкова «Блуд труда». Быков человек довольно молодой, но широко и разнообразно известный. Куртуазный маньерист и обвиняемый по делу о распространении порнографии в молодеческом прошлом, автор двух романов (один — «Оправдание» — два года назад вышел в шорт-лист премии «Национальный бестселлер», второй — «Орфография» — включён в нынешний лонг-лист на правах рукописи и вот-вот выйдет в издательстве «Вагриус»), популярный телеведущий (передача «ХОРОШО, БЫков» на ТВЦ), а с недавних пор и большое газетное начальство — зам. главного редактора еженедельника «Консерватор», воровато поднявшегося на месте «Общей газеты». Но прежде всего он журналист, много, может быть, даже слишком много пишущий обо всем на свете — о литературе, о кино, о политике, о нравах, о друзьях-приятелях, рано или поздно становящихся неприятелями, а то и лютыми врагами. Пишет Быков много, и пишет хорошо, а вот хвалит себя ещё лучше: Значит, вы умнее Борхеса? — спросит меня иной сноб, эта порода ведь мало изменилась за сто лет. Да, я гораздо умнее и вас, и Борхеса. Уверяю, это нетрудно. Я также умнее Деррида и Бодрийара, и Тимоти Лири, и Керуака, и Гинзберга, и Егора Летова, и всех других теоретиков небытия, интеллектуальных спекулянтов, структуралистов, деконструкторов, секуляризаторов и популяризаторов новой европейской философии; я умнее методологов, пиарщиков, политологов, манипуляторов общественным сознанием, борцов, новых оппозиционеров, читателей и издателей «Новой газеты», поклонников Владимира Гусинского и Евгения Киселёва; я также умнее Киселёва и Гусинского. Я умнее всех перечисленных людей, и это нельзя ни объяснить, ни доказать. Поверьте мне на слово, это просто так и есть. Через сто лет это будет азбукой для любого младенца. Клиническая картина мании величия, — скажете вы. Проживите сто лет — убедитесь сами.

Эта кричащая декларация вынесена на заднюю сторону обложки обозреваемой книги. Понятно, что у человека, рассуждающего так, и врагов-то не должно быть — его ненавидят собственные друзья. Со своей стороны отмечу, что я, конечно, гораздо умнее Дмитрия Быкова — и для того чтобы убедиться в этом, совершенно необязательно ждать сто лет — достаточно сравнить наши тексты уже сегодня. Но и Быков неглуп. И даже талантлив. Иначе мы бы не пригласили его в серию «Инстанция вкуса». Лучше всего Быков умеет хвалить. Не только себя, но людей и произведения, которые нравятся ему наравне с собой или разве что самую чуточку меньше. Полузабытую поэтессу Марию Шкапскую, которую (правда, вслед за Павлом Флоренским) ставит выше Ахматовой. Корнея Чуковского. Эдуарда Асадова. Максима Горького, который и впрямь, как справедливо подмечает Быков, писал получше превозносимого сегодня глупцами и снобами Леонида Добычина. Хвалит он не только неожиданных людей, но и за неожиданное: Александра Блока — за ум; Гоголя — за то, что тот сжёг второй том «Мёртвых душ», Никиту Михалкова — за то, что его последний фильм, в отличие от последней картины Алексея Германа, всё-таки можно смотреть (тут Быкова, конечно, заносит — смотреть на самом деле нельзя ни то, ни другое)… Ругает он тоже замечательно, но чаще всего не по делу. Вернее, ругает сегодня за то, что сам же хвалил (да и сам же делал) вчера. Ругает якобы холуйское по отношению к Лужкову ТВЦ — после того как сам ушёл с канала и перед тем как на тот же — ничуть не изменившийся — канал вернулся. Ругает «Новую газету» — в аккурат за то же самое, что делал на её страницах года два. Ругает екатеринбургских поэтов (кроме покончившего с собой Бориса Рыжего, о котором как раз пишет замечательно) за эпигонство по отношению к Бродскому, а интересно, кому подражает стихотворец Быков? Пушкину, что ли? Ругает — уже за рамками книги — Солженицына за оголтелый антисемитизм, впадая при этом в куда более оголтелую русофобию. Меняет мнения и оценки, подыскивая этому курьёзные оправдания, которые не канают. Например: когда все клеймили шестидесятников, я их защищал. А теперь, когда их превозносят, я буду клеймить… Но никто (кроме раннего Быкова) не превозносил шестидесятников, просто он сам с опозданием сообразил, что это за явление, что они за люди… При этом Быков (как, впрочем, и все авторы «Инстанции вкуса») постоянно апеллирует к здравому смыслу. Только вот здравый смысл получается у него слишком ситуативным: «Я сегодня не помню, что было вчера, я с утра забываю свои вечера». Не Быковым сказано, но как бы и про него тоже. Впрочем, в самой этой непоследовательности, в этой чуть ли не девичьей переменчивости, выдающей себя за генеральную линию здравого смысла, есть своя прелесть. Книга Быкова при всех оговорках и как бы поверх их — яркое праздничное чтение. (Один критик написал рецензию на другого. Точнее, на другую. «Талантливая, но дура! — значилось у него. — Дура, но талантливая!» В редакции текст поправили, и вышел он в таком виде: «Талантливая, но талантливая!» Надеюсь, с моей рецензией на Быкова такого не произойдёт. Да и не называю я его дураком. Отнюдь! Просто я умнее его, гораздо умнее.)