Виктор Топоров - Жёсткая ротация Страница 79

Гостьей нынешней ММКВЯ стала Франция; вот ею-то мы давайте и займёмся. С французского переводили все лучшие русские поэты — от Батюшкова и Пушкина до Анненского и Пастернака. И классики перевода — от Лозинского и Бенедикта Лившица до Вильгельма Левика и Сергея Петрова. И живые классики — взять хоть Анатолия Гелескула и Владимира Микушевича. Но сейчас «на французской волне» звучит сплошной Рабинович. Подготовил и частично перевёл наиболее полные в России по составу и комментариям тома стихов и прозы Гийома Аполлинера (1994, 1999, 2002), Жака Превера (1994), Поля Верлена (1999), Поля Валери (2000), Жана Кокто (2000, 2003), двухтомник Эжена Ионеско (1999). Подготовил к изданию и откомментировал книгу Эдмона Ростана «Сирано де Бержерак» в серии «Литературные памятники» (1997). В 2000 г. в серии «Азбука-классика» издательства «Азбука» вышло полностью подготовленное и переведённое двуязычное издание стихотворений Гийома Аполлинера «Мост Мирабо». Перевёл с французского книги: «Беседы с Дмитрием Вячеславовичем Ивановым» (1999), «Гниющий чародей. Убиенный поэт» Г. Аполлинера (2002), «Собиратель теней» Жан-Мари Ле Сиданера (2002), «Парижский прохожий» Л.-П. Фарга (2004), «Стихотворения I–III» Мишеля Деги (2004), «Нежный обман» Колетт Ламбриш (2004), а также четыре книги Жана Бло….Подготовил к изданию книгу прозы Сирано де Бержерака (2001) и две поэтические антологии — «Умственный аквариум» (из поэзии и прозы бельгийского символизма) и «Поэзия французского сюрреализма» (обе — 2003). В 2005 г. в связи со 150-летием со дня рождения подготовил и откомментировал юбилейную книгу стихотворений Артюра Рембо. В том же 2005 г. в издательстве «Наука» открыл антологией «Проклятые поэты» новую серию «Библиотека зарубежного поэта». Среди переводов для детей с французского переведены книги «Бретонские баллады» (1995), «Бретонские сказки» (2005), трёхтомная антология французских стихов для детей «Поэзия вокруг нас» (1992–1993)…В 2005 г. вышла первая книга из серии «Стихи французских поэтов для детей». Значительная часть стихотворных переводов опубликована в учебниках французского языка и хрестоматиях по французской литературе, — пишет о себе в автобиографической справке Рабинович — и пишет, кстати, безграмотно: что это за полностью переведённое двуязычное издание, что это за дети с французского, что это за «среди переводов переведены», чьё это 150-летие, уж не собственное ли (как вытекает из синтаксической конструкции), он в 2005 году отпраздновал? И если наш Рабинович испытывает такие трудности, сочиняя по-русски (и сочиняя такую безделицу, как биобиблиографическая справка на самого себя), то как же он переводит Карузо, Паваротти и Хворостовского? Виноват, как напевает Верлена, Рембо и Аполлинера? Не говоря уж о том, какие пишет к собственным переводам из них «научные» комментарии? «Французского» Рабиновича зовут Михаилом Неновым. «Яснов, понятно, псевдоним. / А что скрывается под ним, / Ещё написано на роже / И кое-где пониже тоже», — гласит эпиграмма четвертьвековой давности. Скромный выпускник вечернего отделения филфака ЛГУ (специальность: русский язык и литература) и мой земляк, он лет до сорока пробавлялся именно что переводами с чечено-ингушского на сберкнижку, как это тогда называлось; а в его конкретном случае — с молдавского и с нанайского; сунулся было в англистику, но, переведя одно-единственное стихотворение Томаса Мура «Му Lesbia has a beaming еуе» («Глазок у Лесбии лучист», — вывела недрогнувшая рука), заслуженно вернулся восвояси, к нацменам.

Но тут разразилась перестройка; открылись окна возможностей — и по-настоящему талантливых людей из поэтического перевода её вольным ветром выдуло. Остались графоманы, и встрепенулись хитрованы. Яснов встрепенулся не в последнюю очередь и потому, что один за другим умерли два главных отечественных специалиста по французской поэзии — Самарий Великовский и Морис Ваксмахер, которые доморощенных Рабиновичей к репертуару Карузо на пушечный выстрел не подпускали. А тут, когда нахальство ушло, — самое время петь во всё воронье горло! И жрать деликатесный сыр, пока морда не треснет… В 2003 году Яснов стал лауреатом премии как раз имени Ваксмахера. Как он переводит? Количество (см. выше) само по себе говорит о качестве. Но если вам нужны примеры, приведу один, причём не из случайных, — именно это стихотворение Рембо в собственном напеве (есть и классический перевод, но Рабиновичу до него нет дела: взяв оттуда всё, что смог утащить, он постепенно, но неотвратимо вытесняет его из авторских сборников и антологий) Яснов включил в авторскую подборку избранных переводов (общим числом в три штуки), снабжённую соразмерно лаконичной автобиографической справкой, фрагменты которой приведены выше.

Вот привокзальный сквер, покрытый чахлым ворсом Газонов, здесь всему пристойность придана: Сюда по четвергам спешат мещане на Гуляние, мяса выгуливая с форсом.

Что за хрень? Какие такие мяса? Как может — кроме как у Рабиновича, осваивающего репертуар великого Карузо, — появиться в русском стихе уродливый анжамбеман мещане на, не говоря уж о том, что и зарифмован он с придана — в несвойственной нашему языку пассивной конструкции. Да и ворс на пару с форсом — это, прошу прощения за мой французский, моветон!

Фальшивит музыкант, лаская слух рантье; За тушами чинуш колышутся их клуши, А позади на шаг — их компаньонки, те, Кто душу променял на чепчики и рюши.

Первая строка комически храпит (хрантъе), вторая — отчаянно шепелявит (Рабиновичу кажется, будто это раскатистая рулада), в третьей — вновь уродливый анжамбеман, и на сей раз — со сдвигом, похожим на подпоручика Киже (компаньон Ките), в четвёртой — вновь сплошные «ч» и «ш»: одним словом, фальшивит не аккомпаниатор, а исполнитель.

Довольный буржуа сидит в кругу зевак, Фламандским животом расплющив зад мясистый.

Здесь даже на рифму смотреть не надо — и так ясно, что галиматья. Зад, расплющенный животом, это уже не по-фламандски, а по-голландски — не Рубенс, а Босх в Саду Страстей, — а ведь голландский так похож на идиш! Мяса были ни к чему и в первой строфе, но если уж они появились там, то от эпитета мясистый лучше было, пожалуй, удержаться. Однако Рабиновича уже понесло:

Я тоже здесь — слежу, развязный, как студент, За стайкою девиц под зеленью каштанов. Им ясно, что да как; они, поймав момент, Смеются, на меня бесцеремонно глянув.

Смеются на меня — как это хорошо, как это звонко, а главное, как это по-русски! Что, не там стоит запятая? Запятая, говорил Маяковский о стихах, не спасает. Карузо спел: Улучив мгновенье, Яснов откликнулся: Поймав момент; вот именно — поймал момент и откликнулся. Бесцеремонно глянув в классический перевод и в иноязычную партитуру. Так Рабинович поёт, когда он в голосе. По собственному ясновскому мнению, в голосе. В котором он бывает, очевидно, не всегда (как все мы грешные), зато поёт — см. вышепроцитированную справку — всегда. Поёт без умолку. Поёт без удержу. Поёт без оглядки. Вот и получается, что и Карузо плохой певец, и Паваротти — плохой певец, и Хворостовский — плохой певец, — а вы ещё не слышали ясновского Доминго! Вы ещё не слышали ясновскую Каллас! Вы ещё на его детских утренниках не бывали! Вы даже не представляете себе, как вам повезло. Разумеется, Яснов — он не один такой, хотя «по французской поэзии» сейчас самый главный. Любителей напеть на свой лад — и незабесплатно — репертуар Карузо хоть ложкой ешь. Правда, есть их всё же уместнее другим столовым прибором. Для начала расплющив его фламандским животом.

2006

С ярмарки на «бомбиле»

В последнем романе Виктора Пелевина герой-протагонист одержим числом 34, а герой-антагонист (носящий говорящую фамилию Сракандаев и представляющий собой злобную карикатуру на писателя Владимира Сорокина: срака = сорока) — числом-перевёртышем 43. Не только два персонажа, но и означенная пара чисел борются не на жизнь, а на смерть и в конце концов уничтожают друг друга, как Пересвет и Челубей. Роман так и называется «Числа» — и что-то в этом, согласитесь, есть. Особенно когда вспомнишь ещё один в какой-то мере актуальный арифметический парадокс: пресловутым шестидесятникам сейчас по (или под) семьдесят, а так называемым семидесятникам — по (под) шестьдесят. И ненавидят они друг дружку ничуть не меньше. Конечно, с ярмарки едут и те и другие, да и приезжают помаленьку туда же, куда и все остальные, — но разными темпами, в разном настроении, а главное — разными транспортными средствами. Одни — чуть ли не в карете, другие — если и в карете, то разве что «скорой помощи», со старенькой, но перманентно пьянущей санитаркой и доктором-недоучкой из петербургских грузин. Иные — кто хоть как-то держится на ногах — и вовсе собственным ходом. Недавно пронёсся слух: пост министра культуры в новом правительстве получит знаменитый шестидесятник: не то Владимир Войнович, не то Василий Аксёнов. Как раз в те дни позвонил мне поэт-семидесятник Виктор Ширали, уже много лет выбирающийся из дому лишь на похороны ровесников. Попросил помочь напечатать статью о собственном творчестве. Для этого нужен повод, возразил я. Повод есть, возликовал Виктор, мне исполняется шестьдесят! Я пробил ему в одной из городских газет две машинописные страницы. Шестидесятилетние семидесятники умирают, болеют, пропадают в неизвестности, пытаются выпустить первую — и уже заведомо никому не нужную — поэтическую книгу. Семидесятилетние шестидесятники меняют машины, евроремонтируют квартиры и в очередной раз становятся отцами, а если с кем-то из них этого почему-то не происходит, значит, он в годы реформ сменил, наряду с идеалами, не только жену, но и сексуальную ориентацию. Как тебе, блин, в твои 67 (пелевинское число, переворачивающееся — и непременно перевернётся — в 76) не надоело писать в столбик, спрашивает у Александра Кушнера интервьюер. «Есть поэты романтического склада, рассчитанные (так! — В. Т.) на короткую жизнь…, — отвечает тот. — Есть другие: Гёте, Тютчев, Фет, Пастернак…, для которых главное — поэтическая мысль…». И, наверное, поэтому всё так затягивается… Тут же, впрочем, и затянувшаяся на десятилетия заветная поэтическая мысль: