Юлиан Семенов - Неизвестный Юлиан Семенов. Умру я ненадолго... Страница 8

С Грэмом Грином Юлиан Семенов познакомился и подружился в конце 80-х. Он приезжал к нему в его небольшую двухкомнатную квартирку с видом на порт в Антибе, и они замечательно проводили время, попивая виски и обмениваясь воспоминаниями. Ю. Семенов рассказывал ему о своих дружеских отношениях с Андроповым, а Грэм Грин — о конфликтах с американскими властями и секретными службами в момент «охоты на ведьм» из-за его либеральных юношеских убеждений. В 1923 году Грэм вступил в компартию, чтобы бесплатно съездить в Россию, и партийный билет на его имя значился под номером 1, что не прошло незамеченным у «бешеных».

До последних месяцев активной жизни отец переживал из-за того, что не смог найти со своими друзьями, бароном Фальц-Фейном и Георгом Штайном, Янтарную комнату. А сколько было надежд! Сколько было получено интересных писем с чертежами, фотографиями и планами от бывших советских военнопленных, грузивших по приказу немецких офицеров в шахты таинственные ящики или таскавших в бункеры коробки. Не осталось ни одной «ниточки», за которую Юлиан Семенов или его друзья бы ни ухватились.

«Между делом» Юлиан Семенов и барон выкупили на аукционе и вернули в Ливадийский дворец пропавший во время революции уникальный гобелен с изображением царской семьи — подарок шаха Ирана к трехсотлетию дома Романовых, привезли редкие книги и картины, организовали перевоз в Россию праха Ф. Шаляпина, о чем власти тогда умолчали…

После трагической смерти Штайна Юлиан Семенов продолжал поддерживать тесные связи с учеными-историками ФРГ и ГДР, занимающимися культурным наследием, всячески им помогал.

1959 год

Автограф Степана Злобина на первой книге Ю. Семенова «Дипломатический агент»

Это очень настоящая книга. За исключением двух-трех описок она замечательна. Автор — настоящий писатель, напишет много умного и талантливого. Пусть хвалят смолоду за талант. У таланта — живого и умного — от этого не убудет. Похвала, как и брань, — пробный камень для подлинного таланта. Ими отравляются только дураки или бездарности. Тут же я вижу и труд, а это залог настоящины. Многих лет талантливой жизни автору.

1964 год

Всеволод Иванов

Хабаровск

Дорогой Юлиан Семенович!

Извольте Вас поздравить с великолепной рекламой, сделанной Вам «Известиями»: «Юлиан Семенов каков он есть»[3]. Это же нужно придумать! А самое главное — Ваше письмо совершенно справедливо. Комментаторы из «Известий» всегда считают, что ли, что писатели должны смирно стоять, когда на их головы критики кладут всякую дрянь, как у Гоголя в «Т. Бульба» при выборе атамана. Я обратил сразу внимание на статью Т. Ивановой и подумал: «В чем дело? Почему эта дама так гневается?» И картину Вашу смотрел, и все О.К. Напишите мне о Вашем отношении к Т. Ивановой, please.

Вообще, положение с кино страшно. Нечего смотреть почти, а вот «Быть или не быть» можно было смотреть.

Вообще, еще раз поздравляю и напоминаю Вам, что Вы обещались написать мне, что слышно в кулуарах о «Черных людях».

Жму руку.

Вс. Иванов.

9 мая 1964 года

Джон Стейнбек

Нью-Йорк

Дорогой Юлиан,

С тех пор, как мы с Элен вернулись из нашего путешествия в Москву, мы не перестаем вспоминать тебя и твой большой город. Твое теплое гостеприимство живет в нас.

Безусловно, твои и мои аргументы и мнения разнятся, но они ничего не изменят в нашей дружбе. Природа наших различий убеждает нас лишь в том, что для хороших людей, а они есть повсюду, направление движения и конечная цель всегда одинаковы.

Мы расходимся лишь во мнении о средствах. И я думаю, что мы должны постоянно следить за тем, чтобы средства не «замутнили» конечную цель.

Как небольшой залог моего признания твоей доброты отправляю тебе копию моей единственной речи — в ней все то, во что я верю. Тем не менее, если бы я должен был ее сейчас исправить, я бы добавил к обязанностям авторов в этом мире обязанность помогать людям смеяться и радоваться. Это, право, не повредит и станет доказательством того, во что мы с тобой верим. Люди, которые вместе смеются, всегда становятся ближе друг к другу. Я не забыл, как здорово мы с тобой смеялись в Москве.

Мы с Элен надеемся, что ты навестишь нас, и вдвойне надеемся, что сумеем оказать тебе, хоть частично, то гостеприимство, которое ты оказал нам.

Твой друг Джон Стейнбек.

Конец 1950-х гг.

Письмо Н. П. Кончаловской[4]

Юлька!

Рассказ этот замечательный. Но одно только мне бы хотелось знать. Очень вскользь о пантакрине. Хорошо бы дать более четкий и яркий кусочек о самом важном, о физическом исцелении тех, кто лечился оленьей кровью. Конечно, не натуралистически. Не слишком кроваво, но художественно, как давнее, традиционное, идущее от предков — колдунов и знахарей. А иначе получится, что Сизов исходит в своем исцелении только от морального душевного исцеления, духа. Т. е. он сумеет умереть не навязывая никому своей слабости и болезни, как сильный духом. Может быть, здесь в конце не хватает одной его мысли о том, что величайшее исцеление у него тут же под руками? И все же древней, исконной картины исцеления (почти шаманского) не хватает!

Не будь торопливо скупым! Расщедрись!

Название претенциозно и слишком абстрактно. Мысль его мне очень нравится, но ведь есть же еще и белые ночи, когда утро не приходит, потому что день не уходит. Я бы сделала только «утро». И все! Ты, пожалуйста, извини за то, что я пачкала на рукописи карандашом, сотри все это резиночкой.

И потом, надо поработать над языком. Надо культурного редактора, вот к примеру: смотри как это беспомощно: Подумав т а к, он усмехнулся, п о т о м у ч т о вспомнил, к а к возвращаясь из Москвы, в с е девять дней пути, загадывал: с к о л ь к о в с т р е т и т с я женщин с полными ведрами — на счастье. Экая мякина непропеченая. Не выбитая, не обработанная, как сырое тесто вязнет в зубах. И таких мест полно, как клопиных гнезд.

Умоляю тебя поработать. Я их подчеркнула.

Извини еще раз за бесцеремонность моего карандаша.

Н.К.

9 июля 1964 года

Мои дорогие и любимые ребятишечки — Катюшка, Юлька, Дашка.

Ваше письмо довольно долго шло, потому что лучше посылать на Москву. Ведь надо писать ст. Перхушково! А лучше на Москву — вернее. Я нездорова еще. Частые спазмы в желчном пузыре. Придется ехать в этот раз в Ессентуки, промывать, видимо, песок, — сам он пока из меня еще не сыплется! Поеду в сентябре, возьму с собой Полю, она хоть не разговаривает, не храпит, не капризничает, не говорит пошлостей, не просит мужика, у нее дома мужик останется! Куда лучше! Помнишь, Катенька, как она была прелестна в Ленинграде? Я страшно рада, что вы там хорошо живете, пишете, купаетесь, загораете, играете в песочек, лопаете обеды и ужины.

Тут у нас была эпопея Ильи Глазунова. Это было нечто грандиозное по нахальству, ловчильству, пакости и глупости. Начиная с того, что этот черносотенец устроил выставку с помощью Министерства культуры без какого бы то ни было участия и разрешения МОСХа. Он даже на свой счет заказал афиши, которые сам при помощи учеников суриковского института расклеил на заборах там, где клеить не полагается. Афиша гласила огромными красными буквами: «ИЛЬЯ ГЛАЗУНОВ. Выставка живописи открывается в Манеже 25 июня!». С четырех утра к Манежу выстроилась очередь на выставку. Что там было — невообразимо! В книге отзывов писали либо — гениально, либо — говно! Кончилось все скандалом. «Вечерка» напечатала о выставке ругательную статью за подписью Кибальникова, Петрова и еще какого-то члена. Все это организовал МОСХ. На следующий день назначено было обсуждение самой выставки. Его не успели начать, как пришлось просто выключить провода: ворвалась толпа каких-то девок студенток, которая стала орать: «Долой Кибальникова, подать его сюда, мы ему бороду выщипаем!» Милиция стала их выпроваживать, но они сели и легли на пол и устроили точь-в-точь как в негритянских событиях «сидячую забастовку». Тут подоспело множество иностранных корреспондентов и журналистов и давай щелкать аппаратами. В это время подкатил Леонид Ильич Брежнев, его постарались не впустить, дабы он не попал в объективы сплетников. Через три часа все газеты Европы были полны сенсации: «Скандал в Манеже!», «Свобода творчества в СССР» и т. д. Но самое интересное, что к Фурцевой были присланы на следующий день приглашения для Глазунова из всех национальных музеев с запросами устройства выставки «гениального русского художника». Его ждут в Риме, Париже, Нью-Йорке, Лондоне! Каково! В общем, был еще созван весь комплект МОСХа, министерства, ЦК, писательской и научной общественности и шли безумные споры, ссоры, разговоры. Все кидались на Сергея[5], что-де он вывел в люди этого негодяя и так далее. Сергей выступил на этом заседании в министерстве и заявил так: «У меня лично в квартире висит Кончаловский и Суриков, и я Глазунова не могу держать на стенах, тем более что он заявил, что, по его мнению, Кончаловский плохой художник. Моя жена просто не пускает его на порог. Я, поскольку не очень хорошо разбираюсь в живописи, защищать его не стану, как жанр, но то, что его до сих пор не приняли в МОСХ, — безобразие. Это снобизм — объявлять бойкот, и я считаю что МОСХ, поскольку он не хотел его ни защищать, ни перевоспитывать, ни помогать ему, не имел никакого права нападать на него, когда министерство устроило выставку. А как художник мне лично он не нравится. Но есть справедливость, и ее надо добиваться». Так заявил Сергей, и я уже была счастлива, что он хоть признался, что сам в живописи — ни бельмеса! В общем выставку закрыли раньше срока. Глазунов так погано, мелко-идиотски выступил сам, что все, кто его защищал, стали от него открещиваться. А когда он позвонил Сергею и сказал: «Звонит вам гениальный русский художник Глазунов!», то Сергей уже осатанел против него и бухнул: «Ты просто говно! И больше ко мне не звони!» Вот что было у нас в Москве возле Манежа. Так!