Дмитрий Азов - В строю — сыновья Страница 8

— Для этого окоп есть, траншея.

Потом солдаты наблюдали: старший сержант скрылся в траншее, а у него над головой, гремя гусеницами, прошел танк.

— Как видите, не раздавил, — сказал он новичкам.

А по примеру парторга смелее ложились затем на дно траншеи и «необстрелянные».

Лучшие бронебойщики делились опытом, рассказывали о том, как лучше, сподручнее подбивать вражеские «тигры».

Приметил Евтей Моисеевич голубоглазого паренька Демьяна Ющенко. Неразговорчивый, скрытный, он частенько уединялся и что-то писал. Когда к нему подходили, прятал блокнотик.

— Не стихи ли сочиняешь? — спросил Евтей Моисеевич.

— Да нет, — ответил солдат.

Но ротный бронебойщик Гончаренко пронюхал-таки: действительно, Демьян неравнодушен к стихам.

Может быть, рота позанималась бы еще, но не дал противник. На одном из направлений он перешел в атаку. В ту же ночь навстречу озверелому врагу, окруженному нашими войсками, вышли гвардейцы.

…Наступило утро, теплое, тихое. Даже тонкие стебельки травы, поднявшейся на бруствере, и те не дрогнут, не погнутся. Чернобровый солдат с голубыми, словно небо чистое, глазами, с большими пухлыми губами осторожно выглянул из окопа и сощурился от солнечных лучей. Они били прямо в глаза. В этом пареньке нетрудно было угадать «поэта», как его про себя окрестил Евтей Моисеевич. Солдат чем-то напоминал ему старшего сына Николая. Такой же рассудительный, молчаливый.

— Смотри, хлопцы, як спокойно! — воскликнул солдат. — Если бы не те вон танки, что догорают, можно подумать — не на войне мы. А дывись, как дым от них идет, прямо в небо упирается!

— Ющенко, спрячьте голову! — услышал он хрипловатый голос парторга и вмиг присел. Гвардии старший сержант между тем продолжал: — Тишина эта ненадолго. Опять фашисты в атаку полезут. Окопчик-то надо бы углубить, чтобы танки гусеницами голову не побрили.

— А мы их так близко не допустим! — ответил кто-то из солдат.

— Это хорошо. Но окопаться нужно. Так будет лучше.

— Да, совсем забыл, — добавил парторг, обращаясь к Ющенко. — Поздравляю. Командир сейчас сказал мне, что представил вас к награде.

Ющенко смутился. Потом, оправившись от волнения, солидно заметил:

— Думка у меня такая, что не заслужил я этой чести. Другие не хуже меня воюют.

— Все хорошо воюют, — ответил Евтей Моисеевич. — И каждый по заслугам ценится, по делам своим. Коль награждают, значит, достоин этой чести. И потом, это вам вроде аванса, чтоб еще лучше воевали. Видел я: стойко держались вы. Сердце у вас крепкое, верное сердце.

Старший сержант обвел всех медленным внимательным взглядом, будто целился в каждого, проверял. Устали солдаты. Семь контратак отбили за эти два дня. Хватит ли у них сил, чтобы не только отстоять этот кусок родной земли, но и пойти дальше, на запад?

— Трудно все-таки, товарищ старший сержант, — как бы отвечая на его мысли, тихо произнес худощавый, бледнолицый паренек. — Вон сколько танков пускает на нас фашист. Измотал вконец!

Солдатик был настолько мал ростом, что плащ-накидка его почти волочилась по земле. И ребята шутили над ним.

Парень безобидно улыбался, рыжеватые брови его поднимались при этом кверху, а детский лоб морщинился, и пилотка сползала набок. Он отшучивался:

— Не смейтесь, что маленький: пуля не найдет.

— Кто пугается дюже, она и маленького находит. Особенно если он ситуацию не понимает да парторгу жалуется. Кто тебя измотал-то? — Евтей Моисеевич улыбнулся. — Ты сам любого измотаешь. И врага мы с вами порядком помяли. Последние силенки собирает. Не тот он стал, что в начале войны. Помнится, в сорок втором к Кавказскому хребту нас прижал. За каждой повозкой на самолете гонялся. А вообще-то, что скрывать, конечно нелегко. И не только вам, всем тяжело. На каждом горбу война эта стопудовым камнем лежит. Я вот воюю, а что с моей семьей — понятия не имею.

Герой Советского Союза старший сержант Евтей Моисеевич Гребенюк.

Евтей Моисеевич потрогал поседевшие виски и тихо-тихо продекламировал:

Трудно, товарищ, но трусить не надо,Думы-сомненья подальше гони.Стойкое сердце сильнее снаряда,Тверже гранита и крепче брони…

Сказал он это вполголоса, для себя, а слышали его все, кто был рядом.

— Есть вещи сильнее бомбы и смерти. Стойкость духа, верность стране, партии нашей верность. Лежит вот у сердца партийный билет, и жжет он это сердце, греет его, оберегает, будто броневой щиток, и от пуль и от грязи-накипи. А ваш комсомольский билет! Разве простая это книжечка?

Да, — закончил Евтей Моисеевич. — Есть вещи сильнее бомбы и смерти. Безоружного схватили враги Юрия Смирнова, еле живого приволокли в блиндаж. А он оказался сильнее фашистов во много раз. Ничем не смогли они вырвать у него хоть единое слово.

День и ночь прошли спокойно. Утром же, едва за леском показалась узкая розовая полоска, опять загрохотала артиллерия врага.

Командир роты старший лейтенант Косенов вызвал к себе Гребенюка:

— Взводный ранен. Замените его.

Офицер ласково посмотрел на парторга:

— Надеюсь на вас, как на самого себя, Евтей Моисеевич.

— Будьте спокойны, товарищ старший лейтенант.

Придерживая потертую полевую сумку, парторг перебегал от одного солдата к другому. И хотя задолго до боя он предупредил коммунистов Буренкова, Мороза, Гончаренко, чтобы они следили за новичками, все-таки еще раз напомнил:

— За молодыми смотрите, ребята!

Затихла на минуту артиллерийская канонада. Ой как неприятна эта тишина! Евтей знал, что она предвещает недоброе. И действительно, вскоре вдали показались черные точки. Они приближались, нарастали. Все громче слышался железный рокот машин. Танки шли разомкнутым строем, покачиваясь на ухабах, словно огромные лодки на волнах.

Совсем рядом послышался голос командира приданного орудия коммуниста Мороза:

— Огонь!

Орудие вздрогнуло, выбросило красный язык пламени. Снаряд пролетел мимо цели.

— Левее…

Снова полетел снаряд в сторону противника. И вдруг левая машина остановилась, окуталась дымом и вспыхнула. Другие танки по-прежнему шли на гвардейцев. Гребенюк прицелился в самый ближний и выстрелил из противотанкового ружья. По этому же танку справа ударил бронебойщик Гончаренко. Стальная громадина с подбитой гусеницей беспомощно, словно муха с оторванным крылом, закрутилась на месте.

— Ага, — Гончаренко торжествующе посмотрел на Евтея, — не нравится!

Евтей Моисеевич уважал Гончаренко за храбрость, а главное, за то, что не любил он показывать эту храбрость. Просто человек спокойно, без тени рисовки, выполнял свое обычное дело — воевал. Толк в оружии знал. Таких, бывалых, в роте немного осталось. Может, человек пять-шесть. Вместе они отходили к предгорьям Кавказа, вместе по тем же путям возвращались назад. И теперь вот сюда, в Прибалтику, пришли. Сколько друзей боевых потеряли, сколько могильных холмов оставили на этом большом и суровом пути. И всюду была земля родная, советская земля, израненная, кровью политая. Враг топтал ее своим грязным кованым сапогом, а Евтею казалось, что топчет он его, Евтея. «Но ничего. Скоро столбы пограничные увидим, — думал парторг. — Пруссия недалеко». И дрался Евтей с удесятеренным ожесточением.

И в этот день не удалось врагу смять боевой порядок роты. Он был остановлен и на других направлениях. Наступило затишье, но каждый понимал, что оно ненадолго.

В суровых боях закалялись и молодые. Они по-прежнему жались к «старичкам», особенно к коммунисту Гончаренко. Рассудительный, с цепкой памятью, сержант знал много стихов, ярких событий из военной жизни.

Как-то раз поздно вечером, проходя по траншее, услышал парторг его глуховатый басок:

Верим:Часы наступают расплаты!Ненависть мы познаем до конца,В «тигров» немецких бросая гранаты,Если б взрывались — бросали сердца.

— Сильно сказано. Но почему «если»? — несмело возразил кто-то, и Евтей Моисеевич, прислушавшись, узнал голос Демьяна Ющенко, того самого голубоглазого робкого паренька. Просто не верилось, что когда-то он, перед первым боем, побоялся «обкатки».

— Почему «если б»? — повторил Ющенко и продолжил: — Можно так сказать:

Трудно придется — и сердце взорвется.Вместе с собой похоронит врага!

— Хорошо! — воскликнул Гончаренко и, помолчав, задумчиво добавил: — Верно, сердце — это же детонатор человека.

— Вот именно — детонатор; оно, когда нужно, взрывается! — неожиданно сказал Евтей Моисеевич. — Разве не по его сигналу идут люди на большие дела? Помните, говорил я вам про моряков-черноморцев? Под танки бросались… А Матросов, Гастелло…