Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №2 (2002) Страница 8

Но вернусь к довоенной поре. Остались в памяти сильные впечатления детства, связанные с малодарьинским деревенским домом. Вот одно из них. Иногда я ночевал на сеновале. Наверху, в щелях драночной крыши, построенной конусом, виднелись одинокие звезды, они завораживали детское воображение. Я начинал думать, что такое звездное небо, пытался представить себе, какие могут быть расстояния от одной звезды от другой, и сколько может быть звезд, и есть ли конец им, и что может быть дальше, если есть конец. Я уносился мыслью в страшные, непонятные мне пространства, где нет конца загадочным звездам, и чувствовал, что запутываюсь в этом пожирающем мое воображение пространстве, от которого становится жутко и от чего, я мучительно это помню, можно было сойти с ума.

Еще было одно место, притягательное для меня, — чердак дома. Для меня это был целый мир. Там стоял плетеный сундук с книгами. (Сплел его из ивовых прутьев дедушка Анисим. Он искусно плел и другие вещи: корзины, кошелки, кресла, стулья, одно время помощником у него был деревенский мальчик, добывавший для него “материал” — ивовые прутья.) Напротив сундука было небольшое окно, выходившее во двор. Выбрав книгу и устроившись поудобнее на сундуке, я начинал читать. Сначала внизу, в сенях слышались изредка голоса, стук дверей, рядом посвистывал ветер в щелях, но вскоре я уже переставал это замечать и погружался в чтение.

Однажды я открыл книжку с тонкой серой обложкой, которая называлась “Народный университет на дому”, и напал на стихи, ошеломившие меня с первых же слов. Я замер, читая их. Поэт, написавший эти стихи, был Сергей Есенин. Я учился тогда в седьмом классе и не слышал ничего о нем. Стихи эти были в статье какого-то профессора, он приводил их и скучно объяснял что-то свое, но для меня существовали только стихи, от которых в душу лилась какая-то сладостная жуть.

На московских изогнутых улицах

Умереть, знать, судил мне Бог.

Несколько дней я только и думал о стихах Есенина, повторял их про себя, и когда был один — вслух. Потом я по другим крупицам открывал для себя Есенина. В клубной библиотеке искал то, что “задали в школе по Маяковскому”, и наткнулся в его статье “Как делать стихи” на стихи Есенина: “В этой жизни помереть не ново, но и жить, конечно, не новей”. Потом в каком-то словаре, среди других примеров, встретил есенинские строки: “Твоих волос стеклянный дым и глаз осенняя усталость”. Так было с Есениным, так было во всем другом: в школе “этому не учили”, подсказывать дома было некому, так и приходилось добираться до всего своими силенками, случайно узнавая о чем-то очень важном и нужном на чердаке или где-нибудь еще.

В начале 1936 года (когда мне было десять с небольшим лет) мать вышла замуж и ушла к отчиму в общежитие: так называли в поселке Екшур фабричный барак. У отчима, работавшего поваром, было пятеро детей. Мать моя дала слово его умиравшей жене, своей подруге, что не оставит ее детей сиротами, и сдержала свое обещание. Да родились еще четверо Агаповых. Да нас с братом двое Лобановых. И вся эта орава в одной комнате, перегороженной на две половинки. Это был цыганский табор, спали на полу, даже в коридоре у дверей, летом в сарае, где были клетки с кроликами. Тогда я не знал (об этом мне рассказывала мама уже спустя десятилетия), что семье с кучей детей предлагали большой дом, но бабушка запретила дочери поселяться в нем, потому что считала грехом жить в доме, который отобрали в свое время у раскулаченного.

Отчим был членом партии, выписывал газету “Правда”, требовал, чтобы я каждое утро читал, как он говорил, “передовицу” и пересказывал ему. На убогой самодельной этажерке стояло несколько книг: о “поварском искусстве” (отчим прошел какие-то поварские курсы и этим гордился), “Вопросы ленинизма”, красные книжицы с резолюциями партсъездов и партконференций.

Врезался в мою память 1937 год — год Пушкинского юбилея. В сельском клубе раздвинулся занавес со слитными в овале профилями Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, на сцене у мигающего приглушенно электрическими лампочками костра сидит старый цыган, в зале волнующая тишина в ожидании, что будет дальше... Появились в этот год школьные тетради с иллюстрациями из “У Лукоморья дуб зеленый”, “Как ныне сбирается вещий Олег” — до сих пор стоит в глазах князь Олег рядом с верным другом — конем, прощается с ним.

В 1938 году меня наградили путевкой в знаменитый пионерский лагерь “Артек” как ученика Екшурской средней школы, которая была признана одной из лучших в РСФСР. Год репрессий, судебного процесса над троцкистами-бухаринцами, и — другой для меня знак времени: двенадцатилетний подросток из рязанской деревенской глуши, из нищей семьи — в “Артек”! Но поехать мне туда, к загадочному морю не пришлось. Отчим, по своим партийным связям, убедил директора школы (его звали, как помню, Иван Петрович Губарев), что я согласен вместо “Артека” поехать в районный пионерлагерь “Прудки”, а к морю поехала дочь отчима Нина, тремя годами старше меня. У нее был туберкулез ноги, и отчим, видимо, рассчитывал, что море ей поможет. Учителя школы возмущались этой “подменой”. В подростковом возрасте остро переживаются обиды, несправедливость. Как-то я ушел к бабушке, забрался в сенях под полог и дал волю слезам.

Но впоследствии я мог порадоваться тому, что стал причиной хоть какого-то праздничка в многотрудной жизни названой моей сестры. Она оказалась глубоко религиозной женщиной, постоянно прислуживала при храме в Рязани. Перекрестила всех своих младших братьев Агаповых. Когда умерла моя мама (12 января 1988 г.), она всю ночь читала псалтырь у ее гроба в моей квартире.

С газетой “Колхозная постройка” связаны мои первые публикации. Здесь был напечатан мой рассказик “Случай в библиотеке”. Было это где-то в начале 1940 года, когда я учился в шестом классе Екшурской средней школы. Тогда же я понял, что “литература — дело не шуточное”. В сочинении своем я придумал историю о том, как заснувшая на работе библиотекарша видит во сне книги, которые жалуются на небрежное обращение с ними читателей. После выхода газетки приходит домой мама и рассказывает мне: библиотекарша в клубе плачет, говорит, что она никогда на работе не засыпала. В “Колхозной постройке” на “литературной странице” было напечатано подряд несколько моих рассказиков: “Дневник лентяя”; “Ласточкино гнездо” — история о том, как мальчик из рогатки разбил ласточкино гнездо и как погибли упавшие на землю птенцы (свои гнезда ласточки лепили в застрехах нашего дома — волнующее впечатление детства). В школу как-то приехала сотрудница газеты, познакомилась со мной, чем подкрепила мою тамошнюю “писательскую славу”. Потом меня вызвали в редакцию газеты. Редактор Владимир Иванович Полтавский приказал своей жене выдать мне гонорар: та долго рылась в сумке, насчитала что-то около двадцати рублей с мелочью и вручила мне за пяток моих сочинений. С какой радостью бежал я домой, чтобы отдать матери свой первый литературный заработок!

Семнадцати с небольшим лет я на себе испытаю, что такое война, 9 августа 1943 буду ранен на фронте осколком мины, а день 3 июля 1941 года, когда перед народом по радио выступал Сталин, останется на всю жизнь в памяти. Как сейчас слышу бульканье наливаемой из графина в стакан воды в промежутке между сталинскими словами, доносящееся волнение вождя в смертельно опасный для страны час.

С тех пор прошло шестьдесят лет! И когда теперь, приезжая в Спас-Клепики, я схожу с автобуса и отправляюсь в город, все тот же дом, в десятках шагов от автобусной станции, встречает меня на пути. Здесь и была редакция газеты — в этом обветшалом, ныне, кажется, усталом от жизни, равнодушном ко всему угловом доме, где поменялись за десятилетия пристанища многих учреждений. И что теперь там — не знаю. И всегда мне при встрече с этим домом одно и то же вспоминается: вот этот кусок дворика за оградой с краем соседнего дома виделся мне из окна кабинетика Владимира Ивановича Полтавского, когда я принес ему патриотическую статейку о семье Конкиных и ждал ответа. Был ноябрь 1941 года, немцы стояли от нас в каких-нибудь тридцати километрах. Полтавский, сидя за столом по-зимнему одетый, в шапке, что-то записывал, хмурый, как всегда покашливая (он болел туберкулезом), и все было здесь другое, чем до войны, менее полугода тому назад — и он сам, прикованный к радиоприемнику на столе, от которого, видно, ждал сводки Совинформбюро, и ничего более, казалось, не существовало для него. За окном густели сумерки, лепился снег к стеклам. Полтавский прочитал мою статейку, сказал, что напечатает ее, и я вышел от него с безрадостным чувством на душе. Снег усиливался, когда я подошел вскоре к узкоколейке и, пробиваясь вперед сквозь метель, в наступившей темноте вспоминал Мишу, дядю моего по матери, с которым в прошлом году шли мы вместе вдоль этой же узкоколейки. Он приехал тогда в отпуск из Каунаса, где служил в воинской части командиром-артиллеристом, мы вечером возвращались с ним из Спас-Клепиков домой, и у моста, где надо было свернуть с узкоколейки на нашу дорогу, он повернулся назад, всматриваясь вдаль. “Не попадется ли нам спутник”, — сказал он. “А кто такой спутник?” — спросил я. “Это тот, кто пойдет с нами”. Был предвоенный год, и больше Мишу я уже не видел. С началом войны от него долго не было писем, потом пришла радостная весть. Жив, жив! Был в окружении, теперь воюет под Великими Луками. Но недолгий срок был ему отпущен. В феврале 1943 года он погиб от прямого попадания немецкой авиабомбы в блиндаж, где он, начальник штаба дивизиона, в это время находился. Не было ему и двадцати пяти лет.