Газета День Литературы - Газета День Литературы # 69 (2002 5) Страница 8

Буквально вчера читал я о видениях монахини матушки Сергии, о том, как по молитвам старца — её духовного отца — открылось ей видение загробного мира. Мороз продирал меня по коже, и дочитать до конца я не смог. Было там кроме прочих ужасающих слов и подробностей одно убийственное: вечно. Вечная мука. Навсегда. Как вам это нравится, друзья мои? Здесь с Чубайсами и там с ними же погибать?.. Да как же это и помыслить возможно? Да неужто лишишь Ты нас за ничтожество наше Небесного Своего Царствия? За то, что лживы были — но по мелочи, мелочно чревоугодничали и пьянствовали (так ведь не алкаши), тащили домой, что плохо лежало (так ведь зарплаты не хватает), детей не любили, жизнь, дарованную единожды, растрынькали по пустякам?.. Так неужели ж мы, измученные здесь этой всеобщей погибелью, и там вечно будем погибать? И одно нам дано и припечатано — погост.

Где ж нам на тонком лезвии — меж двух погибелей, временной и вечной, прошмыгнуть, удержаться? Как ступить на него, на этот спасительный путь, чтоб соловьи и солнце, и покой, и умолк телевизор, и победили наши, и наступила жизнь — на земле и на небесах, во веки вечные. Аминь!

Татьяна Глушкова ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННОГО

НЕОХРИСТИАНАМ

1

В моём роду священники стоят,

как Львы Толстые бородами вея,

и подымают перст, и не велят

юродствовать и праздно лить елея.

Буравят взором. А нагрудный крест

к людским устам насильственно не тычут.

И потому — я старше этих мест,

где праведники в пекло души мечут.

И потому — покуда я иду,

мне видно: удлиняется дорога

что до порога отчего — в чаду

дворянских лип, — что до босого Бога.

Он исходил… Тебя ль, моя страна,

иль горний путь безвестного страданья,

поскольку чаша — выпита до дна

той, гефсиманской, иль рязанской ранью.

Не знаю… Не дано мне сосчитать

ни ясных звёзд, ни жадных капель горя,

ни тех песчинок, что текут, как рать,

под ветром — или спят на бреге моря…

Исповедимы ль вещие пути?

Кромешна ночь духовного недуга.

Так что ж она поёт в моей груди,

что горлинка, неправедная мука?

И никому не выдам, что за весть

мне шлёт рассвет: оливу иль осину…

Сжимаю рот — да не исторгнет лесть.

Виски сжимаю. Разгибаю спину.

2

И вот стою, не сломлена тобой,

сонм плотоядных, хищных черноризцев,

отделена пылающей каймой

цыганских маков да кабацких ситцев.

Отчуждена от благостных затей

земных богов, рассевшихся широко.

Мой храм уходит в землю до бровей:

в бурьяне локон волжского барокко…

Нарышкинских наличников разлом

да строгановских маковок соцветья,

не трону вас ни духом, ни пером:

то вправе только нищие и дети.

Кудрявится коринфский завиток,

что листик в той Перуновой дубраве:

Влас перенял, а может, Фрол-браток, —

равно лежат во прахе да бесславье!

Равно погребены глухой травой

останки бора и останки камня,

литья — с бегучей вязью круговой,

шитья — в кругу лучины стародавней…

Не подыму я этот зримый град,

незримым градом — стану ли кичиться?

"Не хлебом…" — златоусты говорят,

пока горит российская пшеница.

Емелям этим — только бы молоть,

кимвалить на распаханном погосте.

А я смотрю: какая ж это плоть —

в мучицу, пыль измолотые кости?

Они высоким облаком плывут —

и луч сквозит над скорбною грядою;

они — как дух, что вырвался из пут

у самого безверья под рукою.

***

От кривизны свободного стиха,

который называется верлибром, —

к дырявым кринкам и дворянским липам,

грядам укропа, стаду лопуха.

От новизны, что только и мила

зелёной юности — как будто та устала

от вечных повторений, — до кристалла

магического, прочь от ремесла.

Он не был дан мне, солнечный алмаз,

вот разве брат его — угрюмый уголь.

Но в огородах, под рукою пугал

картофель цвёл — лилово-жёлтый глаз.

И кукурузы русая кудель

моё перо по горло обмотала,

и вот не слышно в голосе металла,

а — шелест, словно в окна бьётся хмель…

И всё-то мне мерещится, что рай,

где я была уместной и счастливой, —

тот заднепровский, захолустный край,

где ангелы обстреканы крапивой.

Гуськом летят в предутреннюю стынь,

склонив к земле обветренные лица,

а ветвь оливы — точно как полынь:

горчит, дурманит, зябко серебрится…

ПОДАРОК

…И мне тогда в награду за труды,

за тайную, мучительную славу

прислали розно жемчуг и оправу

и восемь роз из влажной бересты.

Я и не знала: эка, их плетут

из волокон податливых древесных! —

при костромских иль вологодских песнях

плетут из лыка, из шелковых пут.

И смугл, и розов лепестка завой,

топорщится — что крылышко зарянки,

исчерчен письменами: слобожанки

чертили так по бересте сырой?

По розовому — краткие штрихи

шмелиного коричневого цвета…

Круглится чаша северного лета.

Пропахли земляникой туески.

Кувшины закипают молоком.

Шуршит, щебечет лёгкая посуда…

Но это бело-розовое чудо

каким сюда надуло ветерком?

Какую весть заморскую несёт

остудливому ковшику для кваса,

солонке, что была зеленовласа,

а вот снежком рассыпчатым цветёт?..

У роз белёсых — паруса покрой,

а этот буйный лепесток завёрнут,

что княжий свиток, и дымком подёрнут, —

пророс из зёрен памяти живой:

О тех — вблизи Равенны ли — полях,

о знойных ли камнях Бахчисарая?..

Цветок, упавший на пороге рая,

березняком светающим пропах.

И замирая, и пчелу сдувая,

держу его в натруженных руках.

В СТАРОМ ДОМЕ

Быть может, тот, кто умер,

кто убит,

разлуку понимает — точно смерть

оставшихся…

И он скорбит

над этой безвозвратною утратой,

уходом, тайной инобытия

нас, погружённых в свет иного цвета,

окутанных своей глухою ночью,

незримых для него, недостижимых —

как ни взлетает дух

и как ни бьётся,

что ласточка,

о чёрное стекло,

в какое смотрят на затменье солнца…

А иначе — откуда бы тоска

их, приходящих в наши сны живые