Джузеппе Боффа - СССР: от разрухи к мировой державе. Советский прорыв Страница 8

В борьбе с оппозицией, да и позже Сталин был достаточно ловок, чтобы именно в тех случаях, когда он дальше всего отходил от ленинских идей – как было, например, при рождении Советского Союза, – объявлять себя простым учеником Ленина или прикрываться ссылками на него: ленинская мысль продолжала быть источником авторитета. В более близкие к нашему времени годы нападки советских авторов на Сталина после его смерти способствовали возникновению путаницы, ибо с этого момента Ленину просто приписывалось все то, что желали сохранить из сталинского наследия.

Более тщательный анализ отношений между этими двумя личностями затрудняется теми, кто, особенно на Западе, постоянно утверждал, будто Сталин представляет собой неизбежное продолжение Октябрьской революции, истории большевиков и ленинского курса. Имеется, наконец, и тенденция манихейского противопоставления Ленин – Сталин: один – «хороший», другой – «плохой», один – воплотивший в себе все лучшее, второй – все худшее, что было в русском революционном движении, и т. д. Подобное упражнение, возможно, и поучительно, но мало что дает историку. Однако после всех этих предпосылок, думаю, ясно, что нерационально было бы замалчивать те глубокие различия, которые имелись не только между методами и чертами характера, но также и взглядами этих двух людей.

Понятие «приводные ремни» служит как раз хорошим примером на этот счет. Ленин употребил его два раза – в 1919 и 1920 гг. (еще в одном случае он говорит о «сложной системе нескольких зубчатых колес») – и развил заложенную в нем идею, но уже без метафорических фигур, в работе «Детская болезнь “левизны” в коммунизме». Речь там идет о периоде военного коммунизма и о ленинском указании на огромное значение профсоюзов, необходимость поддерживать контакт с массами, способность чутко улавливать их настроение – одним словом, о необходимости широкой разветвленности и большой гибкости политического руководства. Сталин же превратил образ и понятие «приводных ремней» в часть институционной системы, в костяк всей государственной машины, предназначенной для передачи руководящих указаний сверху вниз. Аналогичным образом использовал он и большевистскую идею о партии. Оговоримся, что вся концепция отношений между «авангардом», которым является партия, и рабочим классом, который представляет самые широкие непролетарские массы, – эта концепция осталась у Ленина, особенно применительно к «переходному» периоду, скорее намеченной, нежели изложенной в окончательной форме. И все же нельзя не видеть пропасть между тем, что говорил по этому вопросу Ленин, и представлением о партии как о военно-религиозном ордене и рабочем классе в качестве его армии. Центральной у Сталина была идея государства и его предельного усиления. Становится понятно, почему самый острый конфликт между двумя деятелями вспыхнул именно по вопросу о нерусских национальностях и образовании СССР. Это был тот пункт, который Ленин считал не только решающим для развития мировой революции, но и с которым он связывал требование о создании весьма гибких государственных структур. Мы можем также догадаться, почему этот конфликт приобретал в глазах Ленина значение, выходящее за рамки эпизода: в нем таилось столкновение основополагающих принципов и идей.

Разумеется, Сталин действовал не на голом месте. Почвой ему послужила та реальная обстановка, которая сложилась в первые послереволюционные годы. Он уловил заключенные в ней не только временные возможности и перенес их в свои политические замыслы. В последний период своей жизни Ленин был занят главным образом борьбой с такого рода реальной обстановкой, а Сталин защищал ее на свой лад. Мы уже видели, как по-разному говорили они о большевистской партии в ее конкретном воплощении тех лет: критически – Ленин, апологетически – Сталин (в уже упоминавшейся «клятве»). Еще более отчетливым было расхождение по вопросу о государственном аппарате; Ленин охарактеризовал его как «до неприличия» плохой; несколько недель спустя, на XII съезде РКП(б), Сталин говорил о нем: «…тип самой машины хорош, он… правильный», лишь некоторые «составные части» в нем следует заменить. Четырьмя годами позже он будет говорить о нем как о «высшем по типу государственном аппарате в сравнении со всеми существующими в мире государственными аппаратами». Противоречие вполне очевидно.

Дело еще в том, что успеху сталинских положений в определенной степени способствовали некоторые идеи, имевшие хождение среди большевиков и закрепленные предшествующим опытом революционной борьбы в России. Когда Зиновьев на XIII съезде РКП(б) по-инквизиторски добивался от Троцкого публичного признания в ошибках в ходе дискуссии 1923 г., тот ответил знаменитой фразой – «партия в последнем счете всегда права, потому что партия есть единственный исторический инструмент, данный пролетариату для разрешения его основных задач». Тем самым вольно или невольно он утверждал идеалистическое представление о партии, которое, вопреки его намерениям, способствовало насаждению сталинского курса (во всяком случае, не менее, чем тому же содействовало поведение Зиновьева). Идея Троцкого была сразу же отвергнута Крупской, которая в то же время сочла столь же неправомерным притязание Зиновьева навязать противнику признание ошибок. Она даже подверглась критике Сталина, который, напротив, был заодно с Зиновьевым. Однако фидеистское представление о партии благодаря таким эпизодам все шире прокладывало себе путь.

Главный элемент ограниченности сменявших друг друга противников Сталина состоял в неспособности противопоставить ему другую, альтернативную концепцию организации власти, которая обладала бы такой же цельностью и не останавливалась просто на требовании большей демократии в партии, требовании, которое, помимо всего прочего, выдвигалось, когда они оказывались в меньшинстве и, следовательно, вызывали подозрение в тактическом оппортунизме. Это не значит, что никакие другие концепции не были возможны. Последние усилия Ленина были направлены именно на поиски иного пути. Нам могут возразить, что дальше поиска и сам Ленин не пошел. Как бы то ни было, вряд ли можно отрицать, что поиск его был направлен в противоположную сторону, чем поиск Сталина. Можно, следовательно, утверждать и то, что заслуга Сталина – хотя бы в силу того, что у нас нет оснований для доказательства противного, – состояла в ликвидации пробела, то есть в том, что он дал ответ на оставшийся нерешенным вопрос.

Партия, неустанно стремившаяся наладить практическое руководство необъятной страной, которая переживала процесс преобразования, не могла не откликнуться на подобные предложения. «Практики» шли за Сталиным: чтобы убедиться в этом, достаточно прочесть их многочисленные выступления на XIII съезде РКП(б). Вряд ли, однако, можно по-прежнему утверждать, как это делалось на протяжении десятилетий, будто сталинская концепция идентична ленинской; вряд ли можно отрицать, что сталинская концепция влекла за собой, пускай даже не вполне осознанно, уже не только обусловленный реальной обстановкой отказ от многих постулатов революции и некоторых существенных аспектов самой ленинской теории.

Кроме самобытности сталинские концепции обладали также определенной живучестью. В них отражались не только тенденции, проявившиеся в послереволюционной России, но и потребности, которым суждено получить широкое распространение в современном мире, такие как растущее значение аппарата и в политико-государственной, и в хозяйственной сферах. Неслучайно они будут более или менее широко подхвачены в других странах, которые – имея или не имея программы социалистического преобразования – примутся за решение проблем, сходных с проблемами Советской России. Сталинская пирамида вовсе не исключала поиска сознательного одобрения общества или, по крайней мере, подавления несогласия: говоря словами Сталина – поиска «поддержки большинства рабочих масс, по крайней мере благоприятного нейтралитета большинства класса».

В своем «наброске» 1921 г. Сталин дал также классификацию технических приемов политического руководства, призванных обеспечить действенность механизма власти. В их число входили директивы, определенные как «прямой призыв к действию в такое-то время, в таком-то месте, обязательный для партии». Имелись и два других средства: «лозунг агитации» и «лозунг действия», «смешивать» которые «нельзя, опасно» Самым убедительным и, уж во всяком случае, самым знаменитым примером их применения явилось выдвижение им в 1924 г. лозунга «социализм в одной стране». Этот лозунг навсегда останется связанным с именем Сталина, хотя он и утверждал – а советская историография и по сей день утверждает, – что и его он унаследовал от Ленина.

Изолированная Россия будет примером

Впервые Сталин высказал эту идею в конце 1924 г., когда в ходе вновь разгоревшейся острой полемики с Троцким и его старой теорией «перманентной революции» предпринял попытку противопоставить тезисам противника позитивную платформу. Некоторые авторы считают, что сам Сталин лишь постепенно пришел к пониманию того, какой огромный потенциал заключался в этой теме. Однако уже в его первом выступлении содержались все те главные мотивы, которые послужат стержнем последующей широкой агитации. Троцкий считал, что лишь европейская революция могла освободить социалистическую революцию в России от трудностей, обусловленных отсталостью страны и связанных в социальном отношении с бесчисленными массами мелких сельских собственников. До этого момента за подобные идеи Троцкого упрекали в недооценке роли крестьянства. Теперь Сталин решил атаковать и по другому направлению. Он обвинил Троцкого в том, что, по его утверждению, «необходимые силы» можно черпать лишь «на арене мировой революции пролетариата», а не «среди рабочих и крестьян самой России». Он обвинил его в «неверии в силы и способности нашей революции», более того, в неверии уже не только в революционные способности крестьянства, но и «российского пролетариата». Следовал вывод, что теория Троцкого представляет собой «перманентную безнадежность», ибо, рассчитывая лишь на помощь со стороны Европы, она обрекает русскую революцию на гниение на корню или буржуазное перерождение в ожидании революции на Западе, ожидании, которое неизвестно сколько продлится. Даже в одиночестве и несмотря на свою отсталость Россия может построить социалистическое общество. Мало того, именно этим самым Россия окажет поддержку рабочим Западной Европы. По Сталину, получалось, что Ленин всегда думал так.