Кафе на вулкане. Культурная жизнь Берлина между двумя войнами - Усканга Майнеке Франсиско Страница 8

Однажды, в начале 1920-х годов, в «Западном кафе» кое-что произошло. Ни в одном источнике не называется точная дата и, кроме того, существуют противоречащие друг другу версии. В самой распространенной – я заимствовал ее из книги Die verbrannten Dichter («Сожженные поэты») Юргена Зерке – рассказывается, что все началось со споров о литературе. За столиком невдалеке от Черного лебедя Курт Хиллер, молодой поэт-экспрессионист, экзальтированно разглагольствовал о литературе:

Истинная поэзия, поэзия по-настоящему великая обладает тремя элементами: чувственность, сентиментальность и рассудительность. Эльза Ласкер-Шюлер добилась великолепного синтеза чувственности и сентиментальности, но ей не хватает рассудительности. Следовательно, ее поэзия – великая, но не по-настоящему великая.

Этот комментарий возмутил одного из пажей за столиком рядом, будущего издателя Виланда Херцфельде, который поднялся и отвесил пощечину Хиллеру, за что немедленно был выставлен из заведения. Эльза Ласкер-Шюлер встала из-за стола, словно оскорбленная дива, подошла к хозяину, заплатила по счету и, в сопровождении своих приближенных, покинула заведение. Свита тронулась вдоль бульвара Ку’дамм, прошла двести метров и, с Черным лебедем во главе, вошла в «Романское кафе».

Мне не встретилось свидетельств, которые помогли бы понять причину, почему был сделан именно такой выбор. Возможно, это было первое заведение, на которое они наткнулись; возможно, начинался дождь, и они искали укрытие в ближайшем кафе под крышей. Однако несомненно то, что дезертировавшие из «Западного кафе» устроились в «Романском кафе» и, став своеобразной приманкой, с годами превратили его в один из символов Берлина эпохи Веймарской республики. Несомненно, часть заслуги принадлежит хозяину заведения, Бруно Фирингу, который принял трудное решение «приголубить» клиентов, не наполнявших ему кассу. С самого начала он разрешил новым гостям продолжить в своем заведении нескончаемые дебаты, перекочевавшие из «Западного кафе», при этом почти ничего не заказывая, пока официанты стояли со скрещенными на груди руками около стойки. Такой была политика кафе на протяжении долгого времени. Только в крайних случаях – например, если клиент проводил целый день с одним-единственным напитком – могло случиться, что ему указывали на выход. В таких ситуациях Фиринг, не привлекая внимания, ставил рядом с чашкой табличку с недвусмысленной надписью: «Просим вас покинуть заведение, расплатившись по счету. И больше в него не заходить». Швейцар Нитц следил за тем, чтобы «депортированные» не заходили в кафе, не сделав нового заказа. Однако такое случалось в очень редких случаях и, кроме того, обычно новый заказ не заставлял себя долго ждать. Бруно Фиринг обладал терпением и имел доброе сердце.

При всем этом остается парадоксальным тот факт, что Эльза Ласкер-Шюлер и ее богемная свита оказались в здании, построенном в честь Священной Римской империи германской нации. Именно здесь, в стенах, все еще источавших затхлый дух вильгельмовской эпохи, зарождался художественный и литературный авангард юного века. Конечно, чтобы это свершилось, еще должно было пройти какое-то время. Сначала нужно было преодолеть фатальный 1923 год, в котором у авангардных художественных и литературных кругов была одна забота: галопирующая инфляция. Также можно предположить, что, как и во всем Берлине, разговоры в «Романском кафе» долгие месяцы крутились вокруг финансов: денег, которых не было даже у тех, кто приходил с бумажниками, туго набитыми купюрами.

Как в «бассейне для пловцов», так и в «бассейне для не умеющих плавать», клиенты рассказывали друг другу истории и забавные случаи, которые ходили и по городу. Например, что многие врачи принимали оплату только натурой: десяток яиц за прием, пару колбас и ящик дров за то, чтобы удалить гланды. Некоторые торговцы отказывались от ценников на продукты, поскольку цены менялись каждые несколько часов. Почти прекратились кремации, потому что слишком подорожал уголь, а самой популярной моделью гробов стал гроб уменьшенных размеров. Из уст в уста передавалась также история об одной паре, которая продала дом, чтобы переехать в Соединенные Штаты, но, когда они прибыли в гамбургский порт, оказалось, что их денег больше не хватает ни на билеты на корабль, ни даже на обратный путь в деревню, где у них больше не было дома. Популярна была история и о человеке, который пришел в кассу театра с сотней миллионов марок в мешке, а в кассе ему ответили, что билет теперь стоит миллиард. И о влиятельном техасце, который скупил весь Берлинский филармонический оркестр, положив директору на стол стодолларовую купюру. И о клиенте, который пришел в бар, выпил два пива по пять тысяч марок каждая и получил счет на четырнадцать тысяч: «Если бы вы попросили счет сразу… – извинялся владелец за стойкой, – за это время цены успели вырасти». И о семье, которая, оставшись на выходных без еды, пошла в лес искать грибы; девять из них отравились и умерли. Судачили и о почтовом служащем, который открывал письма, приходившие из-за рубежа, и оставлял себе купюры: ему удалось собрать тысячу семьсот семнадцать долларов, тысячу сто два швейцарских франка и сто четырнадцать французских – сумма, которой хватило, как он признался на суде, чтобы купить два дома и подарить фортепиано своей невесте; остаток он пожертвовал церкви, чтобы успокоить свою совесть.

Все эти истории и забавные ситуации рассказывали и в «Романском кафе». Однако самым популярным был случай, который произошел непосредственно там: один из клиентов жаловался, что, несмотря на то что курс доллара не поднимался, стоимость кофе со вчерашнего дня взлетела в пять раз. «А вы не знаете, какой сегодня девиз дня? – невозмутимо ответил на это официант. – Будь философом. Но не размышляй. Просто будь философом».

Последний представитель богемы

1924

Скорее всего, швейцар Нитц сомневался, прежде чем впустить посетителя. Он производил впечатление бомжа, к тому же агрессивного; в своем сером пальто, свисающем клочьями, и дырявых ботинках; со скудной и неопрятной бороденкой с проседью и торчащими во все стороны взлохмаченными волосами, месяцами не знавшими расчески. Но самым пугающим был его взгляд, спрятанный за очками: нечто среднее между фанатичным и дьявольским, с определенной долей ребяческого, словно он вот-вот собирался выкинуть какую-нибудь шалость или совершить нечто безумное. Поколебавшись несколько секунд, Нитц сделал ему жест рукой, чтобы указать – в этом нет сомнений – проходить направо, в «бассейн для не умеющих плавать».

Новому клиенту, который вошел в «Романское кафе» в последние дни 1924 года, было сорок шесть лет, и фамилия его была Мюзам, что в переводе с немецкого означает «страдающий», «трудный». Такой и была его жизнь, в особенности в последние пять лет, которые он провел в баварской тюрьме. В те дни, недавно освобожденный, он собирался обосноваться в Берлине и отрыть анархистский журнал под названием Fanal («Маяк»).

Еще до своих баварских перипетий Эрих прожил несколько лет в Берлине со своим женихом, писателем Йоханнесом Нолем, в пансионе на Аугсбургерштрассе, в нескольких метрах от бульвара Ку’дамм. Поэтому он частенько бывал в «Западном кафе», но не в кругу Эльзы Ласкер-Шюлер, а за столиком, известным как «стол Revoluzzer’ов», за которым собирались молодые революционеры, в том числе Роза Люксембург и Карл Либкнехт. Cреди них были также близкие друзья Мюзама: Эрнст Толлер и Густав Ландауэр. Эта троица называла себя анархопацифистами и отвергала идею насилия. Их объединяла страсть к литературе: Густав Ландауэр был переводчиком и специалистом по Шекспиру, Эрнст Толлер делал первые шаги как поэт-экспрессионист, а сам Мюзам писал произведения для театра и кабаре и сотрудничал с сатирическим журналом Simplicissimus.

Война разделила друзей. Мюзам отказался идти в армию и был осужден на шесть месяцев тюрьмы. Ландауэра не призвали, потому что ему уже исполнилось сорок лет, но он организовывал акции протеста; его преследовали, и в конце концов он укрылся в швабской деревеньке. Толлер, который был гораздо моложе своих друзей, «заразился» ура-патриотическим вирусом и отправился на войну добровольцем. Участвовал в битве при Вердене, был награжден и возведен в унтер-офицеры; в 1916 году он пережил психическое и физическое истощение и был помещен в лечебницу.