Дэвид Макфадьен - Русские понты: бесхитростные и бессовестные Страница 9

Эмоциональные, непосредственные дети или щенки, например, легко отвлекаются, предаются мечтаниям, но самостоятельно ничего организовать не могут. По взрослым понятиям у них еще не сформировался механизм самоконтроля. Они не остаются на одном месте, а норильской фирме нужно было, чтобы всю неделю говорили: «Тут постоянно проводятся спортивные мероприятия. Интерес к ним не упадет до финального свистка последнего матча. У нас всегда так — в такой-то компании, по такому-то адресу. У нас все под контролем». Есть рамки. (Якобы.)

Сама суть этой затеи — присутствие воодушевленных детей — оказалась иллюзией. Ученики, приглашенные на турнир, провели на стадионе далеко не все свое время: каждые три-четыре часа они сменяли друг друга, как потемкинские фасады. Ритм был не тот, показ получился неубедительным, нереальным, как в кадрах неумело отредактированного фильма. Если постоянный ритм 24 кадров в секунду ломается, то иллюзия сразу разрушается. Между кадрами — пустота. Не раз и джазовый музыкант Майлс Дэйвис, и художник Пабло Пикассо высказывались, что для них самое главное, самое реальное — это работа над пустотой: над тишиной в музыке и чистым холстом в живописи. Звук же — это «не-тишина», и краска — это «не-пустота». Потемкинская деревня — «не-природа». Неестественность. Лишь впечатление реальности или полной природы передается ритмическим чередованием единиц информации, как однажды сказал Федор Хитрук, создавший русского Винни-Пуха.

В Норильске родители ткнули пальцем в фанеру: «Назвать же праздник для детей показухой — мы считаем цинично. Все, что мы делаем, — в первую очередь для детей».[40] Обнаружилась очередная попытка фирмы или «власти» держаться за доязыковой спонтанный аффект (за энтузиазм, любовь, милосердие и т. д.) и многословно настаивать на его постоянстве и вездесущности: «Такая у нас неменяющаяся действительность всегда и везде». Не вышло, а фанерные деревни все-таки прорастают по всей стране. Люди понтуются перед лицом непредсказуемости.

«Это наша школа», — встретила нас сияющая от счастья директор. Радости позавидуют коллеги всей страны, а уж тем более — коллеги из глубинки. У этой школы своя газокотельная, которая позволяет сэкономить больше трех десятков тысяч рублей на топливе в месяц, в ней всего 15 кабинетов, но есть на три этажа аж 17 туалетов (с душевыми!!!). Учатся в ней 40 школьников и 28 дошколят. 15 педагогов занимаются с ребятами.[41]

Директор улыбается, как Чеширский кот, а все вокруг чувствуют, что она зашла уж слишком далеко. Ритм ее понта не тот: слишком частый, без нужных интервалов. Поэтому, действуя в данной ситуации слишком «эффективно», она терпит поражение. Это объясняется философски. Все у нее рухнуло, именно потому что любое явление, доведенное до своего предела, превращается в обратное: например, распрекрасный земной объект, возведенный в высшую степень (абсолютно везде и всегда), уже ни земной, ни красивый: он возвышенный. Непрерывное, вездесущее «сияние и счастье» директора — большое несчастье.[42]

И тут начинается самое страшное: последствия мышления в духе «маловато будет». Точно так же, как в конце известного мультика, желание становится сильным, нецелесообразным влечением. Главный герой фильма, убежденный в том, что «чё-то он и сам какой-то маловатый», раздувается, чтобы весь мир принять в себя, а затем колотит кулаками вокруг себя по самому небу. Полное приобретение «всего» превращается в обратное — в черную дыру. А начинается все с того, что герой живет в бесконечном, т. е. пустом мире, но страшно хочет его материализовать, превратить в то, что можно сосчитать, назвать и к чему можно прикоснуться.

Влечения, подобные стремлению строить потемкинские деревни, наводят на мысль о потере контроля. Фрейд очень рано определил «влечение» как понятие, находящееся на «границе между душевным и физическим» — между небом и землей. Подобные стремления связаны с непреодолимой потребностью восстановить какой-то более ранний порядок вещей: когда-то у меня было всё, а теперь мир ускользает из рук. Но независимо от того, насколько удается удержать его, старое ощущение полного комфорта воскресить не получается. Всегда маловато. Понт обращен лицом к внешнему, бесконечному миру и остановиться не может.

Эти хвори могут очень быстро стать нормой в политике. Отто фон Бисмарк однажды сказал, что политика это «искусство возможного», именно поэтому она страдает от понимания некого недостижимого предела. Начинаются понтовые влечения, и человек от «бессилия громоздит одну за другой бессмысленные потемкинские деревни». Вот современный образец того, что мы видели в сериале о сталинском времени «В круге первом».[43] Искусство возможного (своих пределов) теряется перед беспределом.

И давайте не забудем про Екатерину как первую зрительницу. Эти бессмысленные деревни, или фанерные домики, работают только при наличии легковерного зрителя. Вероятность его провести зависит от того, сколько раз он был обманут в прошлом. Чем чаще человека подводили свои «верные» системы ценностей, тем более циничным он делается. С точки зрения простого русского гражданина хроника прошлого кажется целым рядом фанерных домиков или воздушных замков, за которыми время от времени проглядывает чистейшая пустота, будь то в 1787-м или в 1991-м. На что можно положиться в новые, непонятные времена?

После всех потрясений XX века в российском обществе оказались размытыми морально-этические ценности. Это создает сейчас почву для процветания беспринципного сервилизма и, соответственно, все более откровенных манипуляций чиновников.[44]

Подведем итоги. Если потемкинский понтярщик всегда рискует неожиданным вторжением чужого пальца, когда кто-то в толпе подвергнет прочность деревни сомнению, то избежать такого момента можно только ритмически правильными выступлениями. Не слишком много и не слишком часто. Лозунги «Посмотри на меня! Какой я крутой!» неизбежно прерываются паузами, когда понтярщик молчит или просто отсутствует. Рано или поздно — завтра, через час… — он вернется и снова будет понтоваться. Но как часто? И надолго ли? Отсюда идет мнение, что потемкинские деревни всегда были нужны во всей истории России. Они «предназначены и нужны, чтобы пускать пыль в глаза начальству».[45] Но делать это 24 часа подряд, однако, было бы глупо, мягко говоря.

Если же показ устраивается слишком редко, то его притязания на славу или уважение покажутся странными и «ненормальными». Но сколько надо обманывать человека, чтобы успешно его дурачить? Сложно сказать. Конкретных, стандартных цифр, разумеется, нет, поэтому Потемкин и его потомки экспериментировали с паузами: «О’кей… щас будем важничать недолго и посмотрим, как выходит. Следить надо за реакциями… И… начали!.. Нет, медленнее… Ой! Мимо! Чересчур! Отход! Ё-ка-лэ-мэ-нэ! Давай завтра еще раз попробуем…»

Любая информация выражается единицами (словами, нотами, пикселами или плоскими домиками). Между ними пустота. Если ее нет, то понт перестает быть понтом — нам не с чем его сравнивать. Если живешь постоянно с каким-то фоном (с постоянным шумом, запахом или болью, например), то через какое-то время его не замечаешь. Без новизны, изобилующей повторениями, эффект теряется, и деревни разваливаются. Редкие вещи, в том числе яркий понт, постепенно становятся нормой.

В Петербурге, к примеру, постоянно реставрируется около 400 фасадов зданий. При этом лишь 1 % проходят комплексное обследование перед ремонтом. Впоследствии и штукатурки, и краски хватает не более чем на пару сезонов: значит, маловато краски. Архитектурный — слишком редкий понт — не получается: «Все начнет просто падать на головы прохожим».[46] Вспоминается классическая сцена из американского немого кино: фанерный фасад целого дома падает на голову бестолкового актера… а он, божьей милостью, стоит именно там, куда падают открытые окна. Барабанная дробь и… бац! Клубы дыма или облако пыли — а герой спокойно стоит в окружении развалившихся досок. Так живут понтярщики в своих плоских домах.

Вялые попытки прикрыть реальность слоем дешевой краски, конечно, проваливаются со временем; претензии любого понта на постоянство обречены на провал без постоянной новизны и вариаций. Что касается пространства, т. е. дальности действия понта, и количества людей, которых можно одурачить, то тут уместно вспомнить интересную теорию антрополога Робина Данбара, считающего, что человек может поддерживать активное общение не более чем со 150 другими особями. Если группа превышает эту цифру, то поддерживать доверительные отношения между всеми членами весьма сложно. Прочность группы начинает зависеть от менее устойчивых средств поддержания иерархии: понта, сплетен, насилия и т. д. Это все развивается в соответствии с широко известным высказыванием Авраама Линкольна: «Можно обманывать часть народа все время и весь народ некоторое время, но нельзя обманывать весь народ все время».