Фаина Раневская - Лучшие цитаты и афоризмы Страница 9

…Мы с ним и с Павлой Леонтьевной Вульф и ее семьей падали от голода, Максимилиан Александрович носил нам хлеб.

Забыть такое нельзя, сказать об этом в книге моей жизни тоже нельзя. Вот почему я не хочу писать книгу «о времени и о себе». Ясно вам?»

«Вчера была Людмила Толстая, вспоминали Алексея Николаевича. Людмила жаловалась на полное одиночество. Я уговаривала ее купить собаку.

Однажды Толстой сказал, что у меня терпкий талант.

Я спросила — почему терпкий?

Он объяснил: «Впивается как запах скипидара…»

Последнюю встречу с ним не забуду. Он остановил меня на улице, на Малой Никитской. Я не сразу узнала его, догадалась — это Толстой. Щеки обвисли, он пожелтел, глаза тоже были не его. Он сказал: «Я вышел из машины, не могу быть в машине, там пахнет. И от меня пахнет, понюхайте…»

Я сказала, что от него пахнет духами.

А он продолжал говорить: «Пахнет, пахнет, всюду пахнет».

Машина стояла рядом, но он не хотел в нее садиться. Я предложила проводить его до дому. Взяла его под руку. По дороге он просил меня запомнить и передать всем, что нельзя жить на одной планете с фашистами, что их надо поселить к термитам, чтобы термиты ими питались, или они термитами.

Его нельзя было вводить в состав комиссии, которая изучала все злодеяния фашистов. Нельзя было.

Вскоре после последней с ним встречи его не стало.

Я его очень любила. Играла в его пьесе «Чудеса в решете» роль проститутки. Играла где-то в провинции. Пьеса из времен НЭПа. Талантливая, забавная была комедия. Я любила роль, играла с наслаждением — всегда жалела женщин этой чудовищной профессии. Играла ее доброй, наивной, чистой. Ему нравился мой рассказ о том, как я решила образ этой несчастной.

Нельзя, нельзя было давать смотреть на то, чего нельзя вынести, после чего нельзя жить. Это зрелище убило его, прикончило…».

Приехал из Италии (Твардовский): «Вы, конечно, начнете сейчас кудахтать: ах, Леонардо, ах, Микеланджело. Нет, дорогая соседка, я застал Италию в трауре. Скончался Папа Римский. Мне сказали, что итальянские коммунисты плакали, узнав о его смерти. Мы с товарищами решили поехать к Ватикану, но не могли добраться, так как толпы народа в трауре стояли на коленях за несколько километров».

И тут он сказал:

— Мне перевели энциклику Папы. Ну, какие же у нас дураки, что не напечатали ее.

Сказал это сердито, умиляясь Папе, который призвал братьев и сказал им: «Братья мои, я ничего вам не оставлю, кроме благословения, потому, что я ухожу из этого мира таким же нагим, каким в него пришел».

«В темном подъезде у лифта стоит Твардовский (трезвый).

Я спрашиваю:

— Почему вы такой печальный?

Опустив голову, отвечает:

— У меня умерла мама.

И столько было в этом детского, нежного, святого, что я заплакала.

Он благодарно пожал мне руку».

«Осип Наумович Абдулов уговорил выступить с ним на эстраде. С этой целью мы инсценировали рассказ Чехова «Драма». Это наше совместное выступление в концертах пользовалось большим успехом.

Как ошибочно мнение о том, что нет незаменимых актеров. Когда не стало О.Н., я скоро прекратила выступать в этой роли. Успеха больше не было.

Мне посчастливилось часто видеть его в домашней обстановке. Обаяние его личности покоряло меня. Он любил шутку. Шутил непринужденно, легко, не стараясь рассмешить. За долгую мою жизнь я не помню никого, кто мог бы без малейшего усилия, шуткой привести в радостное, хорошее настроение опечаленного друга.

Как актер он обладал громадным чувством национального характера. Когда играл серба — был подлинным сербом («Министерша»), подлинным французом («Школа неплательщиков»), подлинным греком («Свадьба» Чехова).

Я часто сердилась на Осипа Наумовича за то, что он непосильно много работает, не щадит себя. Он на все мои нападки отвечал: «В этом смысл моей жизни».

Однажды после окончания ночной съемки в фильме «Свадьба», где он чудесно играл грека, нам объявили, что машины не будет и что нам придется добираться домой пешком. Осип Наумович сердился, протестовал, долго объяснялся с администратором, но, тут же успокоившись, решил отправиться домой как был, в гриме, с черными бровями и усами, в черном парике и турецкой феске. По дороге он рассказывал мне какую-то историю от лица своего грека, на языке, тут же им придуманном. Свирепо вращал глазами, отчаянно жестикулировал, невольно пугая идущих на рынок домашних хозяек. Это была не только озорная шутка, это было творчество, неуемный темперамент, щедрость истинного таланта. И это после трудной ночной съемки.

Наша прогулка продолжалась бы дольше, если бы изумленный милиционер категорически не потребовал, чтобы мы немедленно шли домой.

Возвращаясь со спектакля в гастрольных поездках по Союзу и за рубеж, мы обычно ужинали у меня в номере гостиницы. И даже после ухода О.Н. к себе, вспоминая его, я, оставшись одна, еще долго хохотала, как филин в ночи, чем приводила в недоумение дежурного коридорного.

С особенной нежностью он говорил о Ростиславе Плятте, восхищаясь его талантливостью. Я вообще заметила, что талант тянется к таланту, и только посредственность остается равнодушной, а иногда даже враждебной таланту».

С приходом режиссуры кончились великие актеры, поэтому режиссуру я ненавижу!

«Родилась я в конце прошлого века, когда в моде еще были обмороки. Мне очень нравилось падать в обморок, к тому же я никогда не расшибалась, стараясь падать грациозно.

С годами это увлечение прошло.

Но один из обмороков принес мне счастье большое, долгое.

В этот день я шла по Столешникову переулку, разглядывая витрины роскошных магазинов, и рядом с собой услышала голос человека, в которого была влюблена до одурения. Собирала его фотографии, писала ему письма, никогда их не отправляя. Поджидала у ворот его дома…

Услышав его голос, упала в обморок. Сильно расшиблась. Меня приволокли в кондитерскую, рядом. Она и теперь существует на том же месте. А тогда принадлежала француженке с французом. Сердобольные супруги влили мне в рот крепчайший ром, от которого я пришла в себя и тут же снова упала в обморок. Так как этот голос прозвучал снова, справляясь, не очень ли я ушиблась.

Прошло несколько лет. Я уже стала начинающей актрисой, работала в провинции и по окончании сезона приезжала в Москву. Видела длинные очереди за билетами в Художественный театр. Расхрабрилась и написала письмо: «Пишет Вам та, которая в Столешниковом переулке однажды, услышав Ваш голос, упала в обморок. Я уже начинающая актриса, приехала в Москву с единственной целью — попасть в театр, когда Вы будете играть. Другой цели в жизни у меня нет. И не будет».

Письмо помню наизусть. Сочиняла его несколько дней и ночей. Ответ пришел скоро: «Дорогая Фаина, пожалуйста, обратитесь к администратору, у которого два билета на Ваше имя. Ваш В. Качалов». С этого вечера и до конца жизни изумительного актера и неповторимой прелести человека длилась наша дружба, которой я очень горжусь».

«Бывала у В.И. (Качалова) постоянно, вначале робела, волновалась, не зная, как с ним говорить. Вскоре он приучил меня и даже просил говорить ему «ты» и называть Васей. Но на это я не пошла.

Он служил мне примером в своем благородстве. Я присутствовала однажды при том, как В.И., вернувшись из театра домой, на вопрос Н. Литвинцевой «Как прошла репетиция «Трех сестер»? где он должен был играть Вершинина, ответил: «Немирович снял меня с роли и передал ее Болдуману. Владимир Иванович поступил правильно, Болдуман много меня моложе. В него можно влюбиться, а в меня уже нет». Он говорил, что нисколько не обижен, что он приветствует это решение режиссера. И все повторял, что Немирович умно поступил по отношению к спектаклю, к пьесе, к Чехову.

А я представляю себе, сколько злобы, ненависти встретило бы подобное решение у другого актера, даже большого масштаба. Писались бы заявления об уходе, жалобы по инстанциям. Я была свидетельницей подобного».

В.И. (Качалов) спросил у меня после одного вечера, где он читал Маяковского, — вопроса точно не помню, а ответ мой до сих пор меня мучает: «Вы обомхатили Маяковского». — «Как это — обомхатили? Объясни».

Но я не умела объяснить. Я много раз слышала Маяковского. А чтение Качалова было будничным.

Василий Иванович сказал, что мое замечание его очень огорчило… Сказал с той деликатностью, которую за долгую мою жизнь я видела только у Качалова. Потом весь вечер говорил о Маяковском с истинной любовью».

«Сейчас смотрела Качалова в кино, Барон. Это чудо как хорошо. Это совершенно! Шла домой и думала: «Что сделала я за 30 лет? Что сделала такого, за что мне не было бы стыдно перед своей совестью? Ничего. У меня был талант, и ум, и сердце. Где все это?»