Натан Эйдельман - Тайные корреспонденты "Полярной звезды" Страница 9

Замечания Полторацкого относительно Гале де Кюльтюр Герцен, видимо, учел, так как больше не возвращался к этой книге на страницах своих изданий. Однако он не счел нужным публиковать все крепкие эпитеты Полторацкого по поводу противоречивого, но небезынтересного труда Гале де Кюльтюр и, главное, не склонен был разделять убежденность корреспондента в неизменных благородных чувствах императора Александра и генерала Милорадовича. Герцен хорошо знал историю военных поселений и биографию Аракчеева.

Допуская максимальную свободу мнений на страницах Вольной печати, подчеркивая, что «роль ценсора нам противна», Герцен в то же время не мог, да и не желал, печатать все без разбору и уже с самого начала ввел по крайней мере три группы ограничений на присылаемые корреспонденции (не считая исключения просто плохих и пустых статей):

1. Не печатались материалы «в защиту существующего положения в России»: авторы такого рода статей могли легко располагать вполне легальной подцензурной печатью.

2. Ограничивались или исключались такие материалы, которые власть могла бы использовать для преследования прогрессивных деятелей. Именно по этой причине Герцен отклонил предложение Полторацкого печатать регулярные обозрения русской словесности наподобие тех, что некогда публиковал Бестужев в «Полярной звезде» 1823–1825 гг.: «Нам не настолько известны новые порядки, чтоб слишком откровенно говорить о современных писателях и книгах; пожалуй, Мусин-Пушкин9 за это представит меня к аннинскому кресту» (ПЗ, II, 254).

3. Ограничивались или исключались из тактических соображений материалы, которые могли бы повредить распространению и влиянию Вольной печати в широких оппозиционных кругах русского общества. Именно по этой причине Герцен, очевидно, не публиковал полностью письма Прудона в первой «Полярной звезде» и некоторые места из письма Полторацкого во второй.

В конце чернового письма Полторацкого помещены явно замаскированные место отправления, дата написания и инициалы автора: «Ельня. 26 августа 1855 года. В. О.» (сначала было «Л. И.»). Истина заключалась бы в подписи: «Берлин. Сентябрь 1855 г. С. Д. П.»

Письмо Полторацкого примечательно тем, что оно (как и запрещенные стихи в той же книжке альманаха) открывает историю борьбы за пушкинское наследство на страницах Вольной печати.

Не прошло еще и 20 лет со дня гибели поэта, но уже закипали ожесточенные общественно-политические дискуссии о значении его творчества. Самые различные общественные группы — от революционно-демократических до религиозно-консервативных — считали Пушкина своим, находили в бесконечном мире его творчества то, что отвечало их мыслям и взглядам. Эту борьбу за Пушкина можно было в ту пору довольно отчетливо проследить среди людей, которые при жизни поэта были его близкими друзьями или приятелями. Поскольку с этим обстоятельством мы еще не раз встретимся, путешествуя по страницам герценовской «Полярной звезды», остановимся на нём несколько подробнее.

В Сибири доживали в ту пору тридцатилетнюю ссылку несколько приятелей Пушкина — декабристов, и в их числе первый лицейский друг — И. И. Пущин. На другом общественном полюсе сосредоточились другие лицейские: посол в Вене, а с 1856 г. министр иностранных дел А. М. Горчаков, крупнейший сановник и директор Императорской публичной библиотеки М. А. Корф. Товарищем министра просвещения был близкий приятель Пушкина П. А. Вяземский.

Взгляды и общественная позиция большинства других людей пушкинского круга — обычно не столь отчетливы и весьма противоречивы.

Между Сергеем Дмитриевичем Полторацким и Александром Сергеевичем Пушкиным — многолетние приятельские отношения, переписка, карточные долги, обмен книгами. В громадной библиотеке Полторацкого в с. Авчурине Калужской губернии имелись, между прочим, книги, подаренные Пушкиным10.

По просьбе С. Полторацкого Пушкин внес своей рукой в его альбом знаменитое стихотворение «Кинжал».

Полторацкий был в столицах весьма популярен — знал буквально всё и всех (в одном из писем он среди обычных своих шуток заметил, что его нашло бы письмо даже с таким адресом: «Москва. С. Д. П.»).

Библиографические познания Полторацкого были громадны, коллекция редких книг и запрещенных стихов — замечательна. Неудержимая любознательность и живость толкали норою этого человека на очень смелые операции, как финансовые (что привело его в конце концов к полному разорению), так и политические. У властей он был на весьма неважном счету, хотя всегда было довольно трудно установить, насколько каждый его поступок определялся убеждениями и насколько — простым любопытством.

Еще в 20-е годы Полторацкий подвергался преследованиям за похвалы запрещенным стихам Пушкина, напечатанным в парижском журнале «Revue encyclopedique». В 1830 г. Полторацкий стал не только очевидцем, но и фактически участником июльской революции во Франции, в чем, возвратившись, едва оправдался11. Он находился в дружбе и переписке с людьми самого противоположного толка, во всяком случае почти со всеми друзьями Пушкина, и часто его послания, подписанные шутливым «1½-цкий», содержали весьма крамольные вопросы и ответы12.

С. Д. Полторацкий подолгу жил за границей, имел там обширные литературные связи и использовал их для пополнения своих библиографических материалов неустанно пропагандируя Пушкина.

Понятно, он не мог не написать Герцену, поскольку дело касалось Пушкина.

В 1854 и 1855 гг. Полторацкий ведет из Берлина весьма любопытную переписку с тайным советником Модестом Андреевичем Корфом, директором Публичной библиотеки (некогда учившимся в лицее вместе с Пушкиным). Выполняя за границей различные поручения Корфа, Полторацкий проявляет пугающую Корфа инициативу.

Еще 23 апреля (5 мая) 1854 г. М. А. Корф пишет Полторацкому из Петербурга в Берлин, очевидно в ответ на предложение последнего, выслать брошюры Вольной типографии:

«Часть мерзостей Герцена из русской его типографии дошла уже до нас и хранится в библиотеке за моею печатью. Должно надеяться, что, по принятым вследствие моих указаний от правительства мерам13, немного экземпляров проскочит в Россию; но если бы и много, спрашивается, какое бы они произвели действие и для кого, для каких классов написаны эти напыщенные гадости, которых даже и образованному молодому человеку, не говоря уже о простолюдине, не достанет никогда терпения прочитать. Но как у нас еще не все, а именно нет и повестей14, то препроводите сюда этих пьес, равно как и всего другого <…>. Всего легче, проще и дешевле через берлинское наше посольство»15.

Примерно в то самое время, когда отправилось письмо Герцену, Полторацкий также послал какое-то запрещенное издание (очевидно, «Полярную звезду», книгу 1-ую) на «другой полюс» — в Петербург, Корфу. О некоторых особенйостях этого письма мы узнаем из ответного послания М. А. Корфа от 8/20 октября 1855 г.:

«Нет, любезный друг Сергей Дмитриевич, при всей благодарности за Вашу добрую о нас память не могу ни принять, ни передать другим последнее Ваше приложение. Библиотека и ее директор не могут и не должны служить проводником в частные руки печатаемых за границей, без нашей цензуры, русских книг, и потому, оставляя предназначенный вами для библиотеки экземпляр, остальные три долгом считаю возвратить»16. Но Полторацкий, очевидно, не прекращал попыток привлечь тайного советника Корфа к распространению запрещенных сочинений и изданий, потому что через месяц (12/24 ноября 1855 г.) Корф снова жаловался, что Полторацкий присылает на адрес Императорской публичной библиотеки «в виде писем множество безделок, из которых самая большая часть назначается не ей, а сторонним лицам»17.

Из этой переписки мы узнаем, что отчасти благодаря усилиям Полторацкого (и Корфа!), в Ленинграде в Публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина находится сейчас лучшая и наиболее полная коллекция Вольных изданий Герцена. Любопытно, что Полторацкий был таким человеком, который мог одновременно помогать Герцену и Корфу, в то время как последний подвергался регулярному и точному обстрелу Вольной печати. Верноподданные фразы в письмах «С. Д. П.» соседствуют обычно с ядовитыми выпадами по адресу «цензурных трубочистов».

Полторацкий не принадлежал к декабристам (хотя был к ним в свое время достаточно близок), однако письмо его при всем гиперкритицизме и некоторой узости было для Герцена чрезвычайно важно. Прежде всего это один из первых откликов на его пропаганду вообще. Во-вторых, отозвался — Герцен ясно видел — один из «отцов», человек из круга декабристов и Пушкина, сохранивший еще столько запала, что его можно было принять за Николая Тургенева18.