И. Окстон - Всемирный следопыт, 1926 № 09 Страница 9

Юноша положил свою западню для рыбы на землю и последовал за ними: эти двое, очевидно, что-то затеяли, но что именно могло завести их в чащу?

Он следил за ними, пока они не исчезли. Они сели возле ствола огромного хлебного дерева. Юноша подкрался ближе и мог все видеть и слышать.

— Ну, вот мы и на месте, Джимми Первис, — сказал толстяк, когда его спутник сел против него. — Вот мы и на месте, — повторил он, — и я готов уладить это дело с вами. Вы говорите, что — половину жемчужины, и я согласен на это; вот только вопрос о долларах мне не по нутру. Слушайте, я согласен уплатить путевые расходы до Таити, где мы продадим жемчужину; но требовать от меня разделить деньги, представляющие мой оборотный капитал, это уж немного чересчур.

— Что ж, Билли, я вовсе не хочу грабить вас, — сказал Первис, — я не акула, и мы поговорим об этом деле позднее. Вы уплатите путевые издержки и проезд до Таити, что составит не больше сорока долларов с человека. Теперь же, выкапывайте жемчужину!

— Сейчас выкопаю, — ответил Вайзман, — она не лежит ни под каким деревом, а сохранно покоится у меня в кармане, где находилась и тогда, когда я разговаривал с этой девченкой, Амамой.

Это имя заставило Дамеа пододвинуться поближе, между тем Вайзман, засунув руку в карман, вытащил оттуда что-то, завернутое в хлопок. Он распутал хлопок, вытащил из него жемчужину и положил на ладонь левой руки.

Наблюдавший за ним Дамеа увидел, как в руке Первиса сверкнул длинный нож, увидел, как он ударил, промахнулся и упал на бок с чем-то торчавшим у него в груди.

— Вот это тебя успокоит, — начал Вайзман. — Проклятие!.. — вдруг вскрикнул он.

Перекатившись на бок, умирающий Первис попал в него своим ножом; быстро, словно жало скорпиона, проник нож в живот Вайзмана, затем, пока Вайзман лежа кричал, точно морская чайка, Первис с обезумевшими глазами и оскаленными зубами ударил еще раз и вонзил нож в грудь Вайзмана.

Четыре удара маятника, не больше, продолжалась вся эта трагедия. Первис лежал мертвый. Вайзман тоже казался мертвым, пока вдруг не приподнялся тяжело с земли, не встал на колени с лившейся изо рта кровью и не рухнул снова головой на руку убитого им человека.

Дамеа наблюдал с любопытством, пока тело крупного человека не перестало дергаться и извиваться, как только что пойманный угорь. Затем Дамеа подошел ближе, потрогал ногою один и другой труп. Поднял жемчужину, валявшуюся на земле возле Вайзмана.

Как попала жемчужина сюда и почему здесь было упомянуто имя Амамы?

Зажав жемчужину в руке, он повернулся и побежал через лес, выскочил затем вблизи просеки.

Дом Жана Франсуа Калабасс стоял раскрытый всем ветрам небесным. Он весь представлял собой сплошной вход без всяких дверей, закрывавшийся только тростниковыми занавесками, да и то во время сильных дождей.

Жан был дома; он громко храпел. Дамеа заглянул в комнату Амамы, но ее там не было. Ожерелье висело на стене, накинутое на гвоздь, потому что в Тахеу никто никогда не крадет вещей, оставленных в доме. Когда Дамеа стоял, смотря на ожерелье, ему показалось, будто оно вдруг заговорило… Каким образом добыла его Амама? Почему она была так грустна все последние дни? Откуда доставал Жан Калабасс деньги на свои кутежи?

Дамеа вошел в комнату девушки; он осмотрелся по сторонам, чтобы увидеть, что еще она могла купить или добыть, кроме ожерелья; он перевернул сложенные в углу маты и вдруг перед его глазами появилась жестянка из-под папирос. Он поднял ее и вышел с нею из дома. Дамеа отбросил жестянку в самую чащу, точно она обожгла ему руку. Заметив нож на полке возле стены дома и схватив его, он бросился к большому дереву, где начал копать, как недавно копала Амама, надеясь все еще что-то найти.

Посторонний зритель мог бы подумать, что юноша играет в какую-то игру; да он и, действительно, играл игру со смертью, потому что, покажись в эту минуту Амама, он вонзил бы нож в ее сердце.

Он посмотрел на нож, повертел его в руках, затем швырнул его в лагуну. Порыв ярости внезапно перешел в поток слез, и юноша упал на песок с закрытым руками лицом.

Амама украла их жемчужину и продала ее. Ему казалось, будто солнце перестало сиять, будто лагуна пересохла, будто деревья внезапно увяли. Казалось ему, случилось что-то еще худшее, что-то погасло, засохло, увяло внутри его.

Амама его обманула.

Никогда еще не сознавал он, что Амама — часть его самого, что, хотя он и редко думал о ней, она была частью его души. Никогда, до настоящей минуты.

Он встал, весь дрожа, и прошел под деревьями. На маленькой просеке он увидел западню для ловли рыб, оставленную им, когда он следил за двумя компаньонами. Не сознавая, что он делает, — юноша поднял западню и, держа ее в правой руке, а жемчужину крепко зажатой в левой, он направился к внешнему взморью…

Вскоре он очутился на внешнем рифе перед морем в периоде его отлива, освещенным последним отблеском заката, и здесь, возле огромной лужи, сверкавшей точно золотой щит, с развевавшимися по ветру черными кудрями, стояла Амама.

Дамеа уронил свою западню.

Лицо девушки было обращено к нему, глаза ее уставились на него, и вдруг, когда они смотрели на него через разделявшую их сотню футов кораллов, его ярость остыла. У него явилось желание не ударить, и не убивать ее, даже не бранить, а подойти как можно ближе, заглянуть в нее…

Он прошел через коралл, крепко сжимая левую руку. Когда он приблизился к Амаме, рука его внезапно раскрылась, точно движимая сильной пружиной, и он протянул ее к девушке с жемчужиной на ладони, не говоря ни слова. Пораженная его взглядом и его молчанием, Амама не спускала глаз с большой жемчужины; вдруг она упала на колени и, охватив ноги Дамеа так крепко, что он не был в состоянии сдвинуться с места, начала громко молить о пощаде, о пощаде ее отцу.

— Ах, Дамеа, — рыдала девушка, — я знала, я знала, но было уже слишком поздно; он продал ее чужеземцам. Я пыталась выкупить ее, но большой человек не захотел меня слушать. Ах, мой отец! Он видел, как мы ее закапывали в ту ночь, и украл ее и продал иноземцам, продал твою жемчужину, Дамеа. Это изожгло мое сердце, потому что так сделал мой отец, Дамеа, и я пришла сюда, чтобы броситься в воду, когда настанет ночь и прикроет меня. Здесь я умру, как только стемнеет, потому что не могу перенести такого стыда.

Дамеа стоял и слушал, только наполовину понимая, что ему говорила девушка; затем он стал постепенно приходить в сознание, и жемчужина медленно скатилась с его руки на песок. Он совершенно позабыл о ней: Амама не обманула его — она была здесь, с ним, такая же, как и раньше, и все же настолько изменившаяся, что казалась новым существом.

Он оторвал ее руки от своих ног и поднял ее с земли; нежность его прикосновения и ласка его руки, когда он поднимал ее, заставили девушку онеметь…

Дамеа простил… он простил ее отцу. Да. Но что же это? Он держал ее в своих об'ятиях, он, который раньше почти никогда не дотрагивался до нее, держал ее у своей груди; крепко прижимал ее… Почему?

Губы его целовали ее волосы и, когда она подняла лицо, они стали прижиматься к ее глазам, к ее губам, к самой душе ее. Тогда, наполовину потеряв сознание от внезапного прилива счастья, она поняла, — она, никогда не знавшая любви, — как не знал и он до настоящего момента, — любви, внезапно поднявшейся, но давно уже таившейся где-то в глубине: любви, зародыши которой скрывались в их самом раннем детстве, цвет которой внезапно расцвел под влиянием горя и преступления Жана Франсуа Калабасс.

Когда они, обнявшись, сидели рядом на коралле во мраке, который уже в течение часа окутывал землю, Дамеа внезапно наклонился вперед. Жемчужина лежала там, куда он ее уронил, — молочно-белое пятно под лучами звезд, на расстоянии его руки; жемчужина, убившая двух человек, сделавшая Жана Франсуа Калабасс вором и едва не убившая Амамы; жемчужина, представлявшая собою богатство в едва ли не самой прекрасной его форме, но, по понятиям этих полуребят, — нечто смертоносное и страшное.

Он поднял жемчужину и выпрямился; затем, стоя рядом с девушкой, возле большой темной лужи, теперь увеличенной начавшимся приливом, он швырнул драгоценность в воду, куда она погрузилась, точно фосфорическое сияние, сопровождаемая полосой крошечных золотых пузырьков…

Стальные браслеты.

Рассказ Ирвинга Кобба.

I. Крушение мистера Тримма, банкира.

Мистер Тримм, недавний председатель правления крупного банка, совершал путешествие не совсем обычным для него способом.

Начать с того, что он привык к пульмановским спальным вагонам, даже к отдельным вагонам поезда-люкс, — а сейчас он находился в самой смешанной компании пыльного и душного отделения для курящих. Далее, спутник мистера Тримма был далеко не из тех, кого он выбрал бы, будь выбор предоставлен ему: это был типичный германо-американец с тупым выражением лица и нависшими белокурыми усами. Наконец, руки мистера Тримма лежали на коленях, соединенные новой блестящей парой наручников системы «маленький гигант», последней модели.