Литературка Литературная Газета - Литературная Газета 6567 ( № 37 2016) Страница 9

Сергей Лукьяненко. КВАZИ: Фантастический роман. – М.: АСТ, 2016. – 352 с. – (Книги Сергея Лукьяненко). – 60 000 экз.

Сразу скажу: я не поклонник творчества Сергея Лукьяненко, не восторженный зритель фильмов вроде «Ночного дозора» и отнюдь не любитель жанра «постапокалипсис». Однако обилие встреченных в метро и на улице обложек романа «КВАZИ» на этот раз привлекло моё внимание и побудило к его прочтению.

Большая часть описанных там событий происходит в недалёком альтернативном будущем (точная дата не называется, но несложно высчитать, что имеется в виду 2027 год). И будущее это совсем не радужно. На планете теперь обитают три вида человекоподобных существ: живые люди, восставшие (зомби, одержимые вечным голодом и пожирающие всё живое на своём пути) и собственно кваzи – возвысившиеся (бывшие восставшие, которые обрели разум и стали вегетарианцами).

Начинается книга с убийства – у себя в квартире погибает профессор-биохимик Виктор Аристархович Томилин. Причём погибает он аж дважды: сначала как живой человек, а затем, после отсечения головы, уже окончательно. И добивает его рассказчик – «дознаватель смертных дел» Денис Симонов, который ненавидит всякую нежить и имеет на это все основания. «Меня передёрнуло от омерзения – сероватые сгустки мозгов втягивались обратно в проломленный череп. Этого не могло быть, это противоречило человеческой физиологии, но мозги, будто черви, вползали обратно».

Часть книги посвящена установлению рабочих отношений между полицейскими напарниками – живым и кваzи; часть – попыткам поймать террористку, ловко заметающую следы; ещё часть – соперничеству между спецслужбами; несколько эпизодов – воспоминания о событиях сразу после катастрофы; отдельные линии – роман Дениса с экспертом Настей и его возможное родство с мальчиком Найдом; а в одной из глав сообщается даже о нововведениях в религиозной сфере: «Всем традиционным религиям случившееся десять лет назад подпортило карму. Трудно говорить про «чаю воскресения мертвых», когда ожившие покойники ходят вокруг и пытаются тебя сожрать. Невозможно обещать гурий в раю, когда мёртвому хочется гурий сожрать. И с сансарой как-то неудобно получается, разве что признать наш мир миром голодных духов.

Но человек – существо гибкое, а вера его ещё гибче».

Так что рецепт книги таков: в нём сосуществуют несколько жанров массовой литературы, но не перемешанных, как в миксере, а как бы уложенных слоями неравной толщины, наподобие селёдки под шубой. Сама катастрофа не прописана и не объяснена, автору она неинтересна. Что-то случилось – и вот вам последствия.

Язык Лукьяненко – почти везде серый и усреднённый, рутинный. Поэтому веет рутиной даже от самых лихих сюжетных поворотов. В романе это своего рода авторское кредо, но, увы, не слишком убедительное: «Но ведь даже в дни катастрофы жизнь продолжалась!

Карманники вытаскивали кошельки, пекари пекли хлеб, художники рисовали картины, строители строили – и не только заграждения и стены. Жизнь всегда продолжается».

Незаворожённому читателю становится очевидно, что расследование ведёт не настоящий полицейский, а довольно рассеянный гуманитарий под видом полицейского. Поэтому судьбе (то бишь автору) и приходится раз за разом выводить заплутавшего дознавателя из умственного тупика с помощью удачно попавшихся под руку документов, намёков в чужих разговорах и других «наводок».

Зато как бы между делом – по ходу «расследования» – Лукьяненко припоминает и целую когорту фантастов: «Я смутно вспомнил, что многие скелеты привёз в Москву какой-то знаменитый фантаст, работавший палеонтологом. Беляев? Нет, не Беляев, не Стругацкие… может быть, Головачёв? Нет, фамилия на «ов» заканчивалась, точно помню…

– Ну надо же! – вдруг восхищённо сказал Михаил, разглядывая табличку под скелетом какого-то чудища. – Привезён из Монголии Иваном Ефремовым!

– Точно! – обрадовался я. – Ефремов. А то у меня крутилось имя – то ли Перумов, то ли Дивов!»

Более-менее прописанными характерами в романе оказываются только рассказчик, Денис Симонов, и его напарник Михаил Иванович Бедренец – «нежить», с которой приходится уживаться. Все прочие – по сути, только персонажи-функции.

Однако перечисленные литературные недочёты важны не для всех. Автор уже анонсировал продолжение, за которое я едва ли примусь, но преданные поклонники его, конечно, раскупят и проглотят залпом.

Легенда или архетип?

Легенда или архетип?

Книжный ряд / Библиосфера / Книжный ряд

Казначеев Сергей

Теги: Чеслав Милош , Легенды современности

Чеслав Милош. Легенды современности. – СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. – 456 с. – 2000 экз.

Подумалось: вот, наконец, та книга, о которой можно говорить только хорошие и приятные слова, расточать комплименты, не будучи заподозренным в лести. Уважаемый писатель, нобелевский лауреат 1980 года, человек, проживший долгую, полную дел и раздумий жизнь, и жанр, достойный уважения: эссеистика и интеллектуальная переписка. Сборник предваряет квалифицированное вступительное слово Яна Блонского. В конце книги помещены толковые примечания и содержательные приложения, составленные Камилем Каспераком. С этим невозможно спорить, да и нет в том ни малейшей необходимости, тем более что Чеслава Милоша уже 12 лет нет в живых.

Не секрет, что чтение книг интеллектуального и историко-литературного содержания специалисты начинают с… алфавитного указателя имён. Список имён сборника «Легенды современности» предоставляет богатую пищу для анализа. То, что Ч. Милош часто упоминает польских авторов, вполне логично и по-человечески понятно: любому писателю удобнее обращаться к именам и названиям, принадлежащим к его национальной культуре. Затем бросается в глаза обилие французов: Бальзак, Бодлер, Жид, Малларме, Пруст, Руссо, Стендаль… И это не считая «мелких брызг». Но и это объяснимо: помимо давних тонких и властительных связей между польскими и французскими интеллектуалами сказались полтора десятилетия, проведённых эссеистом в Париже.

Гораздо более таинственным выглядит почти полное отсутствие в списке имён немецких писателей. Ни Гёте, ни Шиллера, ни Гейне. Нет, немцы есть, но это в основном философы. Да, идёт вой­на, но в ней не участвуют немецкие классики, «штюрмеры», романтики или экспрессионисты! Особое предпочтение оказано, разумеется, Ницше, которому посвящено целое эссе «Полное освобождение», фигурирует он и в других текстах. Но и тут не сыграли ли своей роли польские корни фило­софа?

Понятно, что книга со­здавалась во время Второй мировой войны и писатель не мог не отреагировать на германскую агрессию. Сам Милош отправился на фронт как сотрудник радио, но его участие в боевых действиях не слишком афишируется. Он – скорее сторона страдательная, не зря основной массив текста озаглавлен как «Оккупационные эссе».

Четыре раза на страницах сборника всплывает имя Фрейда, а вот другой психоаналитик, ученик и критик Фрейда Карл-Густав Юнг блистательно, можно сказать, кричаще отсутствует. А это весьма странно.

Дело обстоит так, что в ряде эссе Милоша мы встречаемся с термином «легенда». «Легенда острова», «Легенда города-монстра», «Легенда воли» – здесь само слово вынесено в название. В других случаях оно проявляется подспудно. Проблема в том, что «легенда» во многих случаях обозначает некий универсальный, глобальный символический образ, создаваемый большими писателями (Дефо, Бальзак, Стендаль, Толстой, тот же Ницше) и затем откликающийся в сочинениях других авторов. Даже невооружённым глазом видно, насколько «легенда» соприкасается с юнгианским понятием «архетип»: по-видимому, будущий нобелиат не пожелал соотноситься с создателем аналитической психологии и просто проигнорировал его теории.

Особого разговора заслуживает стилистика милошевской эссеистики. К сожалению, иногда она звучит несколько общо, отстранённо, уводит читателя в область абстрактных умствований. Теории структурализма и деконструкции в соединении с подходами американского прагматизма сделали всё для того, чтобы выхолостить из филологической области всякий элемент душевности. Хочется верить, что и Ч. Милош противостоял этой тенденции, но невольно сыграл в её пользу.

Шестикнижие № 37

Шестикнижие № 37

Книжный ряд / Библиосфера

Поэзия

Станислав Зюбанов. Письма к тебе. – М.: ИКАР, 2015. – 132 с. – 500 экз.

Тверской поэт (хотя родился он в Донбассе) Станислав Зюбанов вполне традиционен. Его не увлекают эксперименты с формой, рифмы его просты, а ритмический рисунок гармоничен и точен. Но всё это помогает обнажиться тончайшему лиризму строк, явить крепкий мировоззренческий стержень и непоказной патриотизм: