Газета День Литературы - Газета День Литературы # 109 (2005 9) Страница 9

В этой главе, написанной на уровне отечественной классической прозы, есть эпизод, который во многом объясняют явление Куняева и природу русского художника вообще.

Во время Великой войны голодный мальчик Куняев, жадно уничтожающий в столовой обед, вдруг почувствовал появление нежданного соседа, "припадочного", у которого умерла жена и осталась дочь-подросток. "Его лицо, казалось, все состояло из впадин. Две впадины вместо щек, впадины рта, и, самое страшное, — глубоко провалившиеся в лицевых костях глазницы, в глубине которых горели огромные глаза. Он глядел на меня так пристально, что мне расхотелось есть, и я отодвинул от себя тарелку. … Вслед за тарелкой мужчина схватил деревянную ложку, недоеденный мною кусок хлеба и, боязливо поглядывая … , начал, безостановочно работая ложкой, заглатывать остатки еды. …

Я шел … по обочине накатанной санями дороги и думать не думал о том, что проживу целую долгую жизнь, что множество лиц и взоров встретятся мне, что они будут излучать любовь, ненависть, восхищение, страх, восторг, — все равно я забуду их. Но эти два изможденных лица отца и дочери, эти два пронзительных взгляда не забуду никогда, потому что в них светилось то, что без пощады, словно бы ножом освобождает наши души из их утробной оболочки, — горе человеческое…".

Из ответной реакции на это горе, только из боли и сострадания, вырастает настоящий русский писатель. Пытаюсь обнаружить нечто подобное в мемуарной прозе Иосифа Бродского "Полторы комнаты" и нахожу лишь любовь и сострадание к своим родителям, переходящие в ненависть к России, русским и даже к якобы несвободному и виноватому перед ними русскому языку. Это и есть одно из принципиальных отличий русскоязычного писателя: его боль, сострадание, любовь индивидуально или национально избранна, ограничена…

Мечта об идеале или сам идеал, живущий в писателе, помогает ему остаться человеком, личностью духовной. Поэтому и в творчестве своем он стремится, как точно пишет Куняев в главе о Николае Рубцове, "высветлять и очищать жизнь, обнаруживая в ней духовный смысл и принимая на себя несовершенство мира". И что бы ни писали о Рубцове или Есенине различные новиковы, бухарины и им подобные азадовские, какие бы жуткие истории ни рассказывал Станислав Рассадин о Юрии Казакове или Владимире Максимове в своих мемуарах, нужно понимать главное: русский художник пишет "незамутненной" частью души, он не реабилитирует грех или не возводит его в идеал, как это делали и делают многочисленные русскоязычные авторы ХХ-ХХI веков.

Станислав Куняев говорит о крайнем тщеславии, напыщенности классиков советской литературы еврейского происхождения: Виктора Шкловского, Самуила Маршака, Ильи Сельвинского, Семена Кирсанова и других. И в числе одной из причин глубокой уверенности в своей принадлежности к пантеону отечественной литературы называется отсутствие конкуренции среди русских писателей-современников. Одни — Сергей Есенин, Николай Клюев и т.д. — были в могиле, другие — Николай Заболоцкий, Ярослав Смеляков и т.д. — "запуганы на всю оставшуюся жизнь", третьи — Анна Ахматова и Александр Твардовский — "заложники своих репрессированных родных и близких".

И все же главная причина, думаю, кроется в особенностях национального менталитета "классиков", в их убежденности, что люди — только евреи, и, соответственно, классиками могут быть, за редким исключением, только представители "избранного народа".

Советские "классики" еврейского происхождения, о которых пишет Куняев, за редким исключением, были такими же, по сути, "гениями".

Станислав Куняев неоднократно, убедительно и на разных примерах опровергает версию о государственном антисемитизме в СССР. В частности, он подтверждает мысль Бориса Пастернака об открытости всех дверей перед евреями в 30-е годы историей одной фотографии, подаренной ему весной 2003 года. На ней учителя и ученики выпускного класса 11-ой средней школы Ленинграда в 1939 году. "Из восьми преподавателей лишь один директор был осетином — все остальные … были соплеменниками Пастернака. Из двадцати четырех учеников лишь одна (!) … носила русскую фамилию — Болотина. Остальные 23 были: Хейфиц, Нейштадт, Рывкин … ".

В комментариях хозяйки фотографии невольно называется одна из причин того явления, о котором Вадим Кожинов говорил незадолго до смерти. В годы обучения в МГУ он общался исключительно с евреями, русских же — высококультурных и высокоинтеллектуальных — почти не было.

Итак, в письме Людмилы Короевой есть такие строки: "Это фото опровергает домыслы о дискриминации в образовании. Получали аттестаты и шли в институты, а все остальные вкалывали на стройках коммунизма".

В статье "Крупнозернистая жизнь" судьбы Осипа Мандельштама, Николая Заболоцкого, Даниила Андреева рассматриваются через призму 37 года. Станислав Куняев обращает внимание на то, что часть из уничтоженных "интеллигентов" готова была "дружить против" Сталина с Гитлером, Троцким, Пилсудским. В качестве примера приводятся высказывания Анны Берзинь: "За существующий режим воевать? Нет уж, лучше открыть фронт фашистам"; "мы сами, это мы сами во всем виноваты. Это мы расстреляли наших друзей и наиболее видных людей в стране. В правительстве подбираются люди с русскими фамилиями. Типичный лозунг теперь — "мы русский народ". Все это пахнет черносотенством…".

Те 54 стихотворения Осипа Мандельштама 1937 года, которые определяются Станиславом Куняевым как "державно-эпические, советски-сталинистские" не есть ли затянувшаяся и, как оказалось, последняя попытка муки "себя по чужому подобью"?

В статье Куняева "Крупнозернистая жизнь" ("Наш современник", 2004, №3) говорится: "Для Бориса Пастернака величие социализма олицетворялось в эпически-былинном образе Сталина, и то, что стихи о нем были написаны и напечатаны в 1936 году (после ареста и ссылки Мандельштама!), лишний раз свидетельствует о фанатичной вере поэта в величие вождя".

С не меньшим основанием можно утверждать противоположное. Во-первых, Мандельштам для Пастернака не был другом или человеком, которым бы он измерял себя и время: отсюда известная реакция Бориса Леонидовича на вопрос Сталина во время телефонного разговора в 1934 году. Во-вторых, данное стихотворение — это защита Пастернака, вызванная боязнью оказаться на месте Мандельштама. К тому же (что не новость) "Художник" был написан по заказу Николая Бухарина.

Станислав Куняев, ссылаясь на свидетельство Иванова-Разумника о поэме Н.Клюева "Кремль", присланной из ссылки и заканчивающейся словами: "Прости или умереть вели", утверждает: "Оба поэта (О.Мандельштам и Н.Клюев — Ю.П.) перед смертью успели повиниться перед вождем".

Иванов-Разумник — источник, мягко говоря, не очень надежный. Во-вторых, за что должен был виниться Клюев? За "Погорельщину", за чудовищные реалии новой жизни, изображенные в ней, за людоедство, о котором он с такой силой и проникновенностью писал в поэме? Если и повинился, то не потому, что был не прав, а потому, что был подавлен, сломлен. В своем журнале Станислав Куняев печатал письма поэта, в которых содержится немало удручающих фактов о физическом, психологическом, духовно-нравственном состоянии отчаявшегося человека.

Как и Вадим Кожинов, Станислав Куняев развенчивает миф о патологической мстительности Сталина на примере мягкого отношения вождя к совратителю его шестнадцатилетней дочери Светланы — рокалетнему одесскому "дон Жуану" Алексею Каплеру. Более того, в поведении Каплера Куняев видит знаковое действо. К такому выводу он пришел после комментария Давида Самойлова своих стихов: "Именно тогда я понял, как эти не молодые сердцееды, соблазняя некрасивую, рыженькую дочку вождя, подхихикивали над ним, радуясь бессилию всемогущего человека".

Станислав Куняев впервые услышал слово "антисемит", значение которого не знал, от Михаила Светлова в 1960 году. Уточним: адресовано оно было не Куняеву и его друзьям… Вторично еврейский вопрос был поставлен Виктором Ардовым в "Знамени". Он, обращаясь к Станиславу Куняеву, спросил: "А вы, милейший, не полужидок?" Отрицательный ответ вызвал подозрение Ардова, логика которого так реконструируется Куняевым: "как это сотрудник без примеси еврейской крови может работать в таком престижном журнале? Вот отделом критики заведует "полужидок" Самуил Александрович Дмитриев … , его помощник Лева Аннинский тоже полукровка, через коридор в отделе публицистики сидят Александр Кривицкий, Миша Рощин (Гимельман) и Нина Кодонер — это все наши! Секретарь редакции — Фаня Левина, зам. главного редактора Людмила Ивановна Скорино, вроде бы украинка, но муж у нее Виктор Моисеевич Важдаев … А в прозе София Разумовская, а ее муж Даниил Данин, а вдруг какой-то чисто русский!"