Газета День Литературы - Газета День Литературы # 140 (2008 4) Страница 9

И после много раз я испытывал подобное, но всегда чего-то чуть-чуть не хватало в моей радости, и я до слёз жалел, что в тот день, в тот миг не попробовал летать! До сих пор сохранилась у меня наивная уверенность, что тогда я мог полететь, мог пролететь над миром, потому что было такое мгновение, когда во мне не осталось ничего, препятствующего полёту!

Полёт – не есть ли преодоление рубежа, отделяющего человека от Бога, слияние своей души с душой мира? А жажда полёта не есть ли стремление к совершенству и чистоте? И однажды взлетевший человек, пожалуй, не смог бы вернуться на землю и продолжать жизнь твари несовершенной. Может быть, он бы умер от тоски, а может быть, изменил бы мир!"

Древнеарийское учение о времени выделяло две формы его. Время конечное – ограниченное: прошлое, настоящее и будущее – трёхликое время, жёсткое, фатально связывающее прошлое с настоящим, а настоящее с будущим; время, не дающее свободы выбора. И время бесконечное – беспредельное, вечное, соединяющее настоящее и будущее в одну точку; время, дающее свободу выбора, позволяющее выйти за пределы предопределённости, подняться над фатальностью и неизбежностью. Каждый из нас несёт в себе и то и другое время, причём обе его формы взаимосвязаны. В зависимости от того, с каким временем человек отождествляет себя, та форма бытия ему и присуща. Если с конечным, то в жизни его будет присутствовать жёсткая последовательность от прошлого к будущему через настоящее. Если же человек ощущает вибрации вечности, то ему будет дарована свобода выбора, возможность вернуться к прошлому, управлять настоящим, закладывать будущее.

Леонид Бородин – из людей времени бесконечного. "Год чуда и печали" – его первый мощный прорыв (видимый не только ему) в эту гармонию бесконечности.

Его юный герой, стоя там, на каменной площадке над ущельем, "пережил мгновения не своей жизни, но мгновения вечности, которая так же неизмерима, как и мгновение, и поэтому равна ему!" Оттого-то все высокие испытания, сошедшие в этот год "чуда и печали" на его детскую, но и одновременно вневозрастную и вневременную душу на Мёртвой скале, оказались именно высокими, выводящими на восторг, печаль, красоту. Через сострадание, через страдание, через подаренные ему знания о душах настоящих людей, их мыслях, их великом горе и великой радости. Знания, которые должны быть кличем "к подвигу, а не лепёшкой, которую проглотил и по животу себя погладил".

Линия настоящего-прошлого-будущего крепко стянута в повести в пульсирующую солнечную точку. Маленькой рыбкой эта "цыплячья душа", "заморыш", "жалкий недокормыш" с "заячьим умишком" плавает в безграничной реке Времени, незаметно стягивая, смешивая, переплавляя и накрепко припаивая друг к другу эти катастрофически далеко разошедшиеся друг от друга временные пласты, переводя их из категории конечных – в Вечность. Он не хочет и не может быть просто свидетелем времени, он учится противостоять и противоборствовать чему-то, что не только сильнее и больше его, "но и совершенно иное по своей природе и по своему предназначению в мире".

"В предании каждое слово – только правда, иначе это не было бы преданием" – эти слова маленькой девочки, которой герой дарит настоящее, оживают в повести, одухотворяются, переплетаясь с новой жизнью, подпитываются новыми соками, прорастают в будущее.

"Не всё необычное есть чудо. Чудо – понятие нравственное, – утверждает Леонид Бородин. – …Правда чувств куда необъятнее правды обнаруженных нами законов мира, в котором мы живём!"

Наталья Федченко НЕФОРМАТ...

Такой личности, как Леонид Бородин, нет в современном литературном процессе, по крайней мере, в том, который видится авторам вузовских учебников по литературе. "Не ведает" о существовании творчества Бородина (как, к слову сказать, и всей ветви патриотической литературы, за исключением 2-3 имён) М.А. Черняк. Кратко, сдержанно, даже, пожалуй, излишне сдержанно, проговаривается о прозе Леонида Ивановича 90-х годов Ю.И. Минералов, исследователь, к которому чаще всего отсылают читателей авторы работ по современной литературе. Не относится творчество писателя и к литературе конца ХХ века, каковой она видится составителям коллективного труда под редакцией Т.М. Колядич. Не упоминается Л.Бородин в обстоятельном двухтомнике Н.Л. Лейдермана и М.Н. Липовецкого. Впрочем, как поясняют авторы учебного пособия "Русская литература ХХ века" под редакцией Л.П. Кременцова, на указанный двухтомник ссылающиеся, "…отсутствие тех или иных писательских фамилий не следует расценивать как попытку дискриминации. Просто в том ракурсе, в каком литературные события изложены в предлагаемом пособии, им не нашлось места". Приговор более чем недвусмысленный…

Стоит ли говорить, что и школьные программы претерпели странные трансформации? "Возвращённая литература" и "второй", и "третьей" волны русской эмиграции присутствуют в них в весьма представительном составе, ну, а уж коль к "волнам" не принадлежишь… Да и рядом с "классиками" (ибо логично и естественно предполагать, что для школьного изучения отбираются лучшие произведения, определяющие характер эпохи), – рядом с "классиками" М.Жванецким и Б.Акуниным и впрямь как-то уж диссонансно будет звучать имя Леонида Бородина, как и имена Валентина Распутина и Василия Белова, вынесенных в обзор. И речь здесь идёт не о недооценённости, как отмечают исследователи, а, скорее, о намеренном смещении "вектора прозы" от таких имён, таких личностей в литературе, как Леонид Бородин. Нелепо искажается культурный абрис современности, "мимоходом", словно бы невзначай, вычёркивается то, что по праву должно считаться сегодняшним продолжением классической ветви русской литературы, словно само время определяет этих авторов в диссиденты…

Но, если вдуматься, и впрямь Бородин не вписывается в культурное пространство, которое удобно для прочитывания и просчитывания.

Его творчество пытаются относить к "деревенской" литературе, только делают это с непременной оговоркой, непременным "но". К прозе Бородина обращаются критики левого направления с тем, как правило, чтобы отказать ей в художественности или сбиться на невнятный пересказ.

Писатель не принимает ничьих правил игры, потому что он не играет. Самое искреннее, самое исповедальное (хотя Бородин и избегает этого слова, признавая, что "всего" о себе не расскажешь – "не на исповеди же") в литературе последних (да и не последних) лет произведение писатель назвал "Без выбора", не единожды подчёркивая в нём, что не видит своей заслуги в принятии определённого судьбою пути, потому что поступал так, как единственно было возможно. Но думается, выбор был – шагнуть вперёд или чуть, незаметно для всех, да и для себя, оступиться, остаться верным избранной правде или немного слукавить – и такой выбор, решённый далеко не в пользу честности, делался и делается многими и в эпоху "странного времени", и в сегодняшние "запредельные времена". Так удобнее и проще, стоит только согласиться с правилами предлагаемой игры.

Выросший на "несколько странном национальном поле, куда злоба или доброта дня длящегося не залетала" и которое только в одном было ущербно: в отсутствии "Духа Свята", – с детства как неизменное принимает Бородин: "Как можно любить или не любить то, чего крохотной, но всё же неотъемлемой частью сам являешься?" Эта убежденность не позволит "меч поднять" над Россией даже тогда, когда рушилось "советско-героико-романтическое" состояние духа и раскалывался "на части данный … природой дар любви". Только раскололся ли? Не любовью ли были продиктованы все последующие поступки Бородина и как человека, и как писателя? Феноменом на фоне сегодняшнего, и не только литературного, бытия стало то, что его оппоненты назвали "монополией на любовь к России" и "злокачественной" страстью к своему народу (Г.Померанц). И впрямь, что же ещё можно привести в качестве аргумента в споре с человеком, который не просто после получения двух лагерных сроков, но – после утраты надежды на возвращение "оттуда", после необходимости "настроиться на небытие" – естественно, как дыхание, признаётся: "Запада как места жительства для меня не существовало…" И точкой отсчёта в антикоммунистическом противостоянии становится то, чего и не замечают в своём "прищуре" на Запад и его, Запада, "общечеловеческие" ценности все лукаво "метившие в коммунизм" – "деревня. Среднерусская деревня, о существовании которой не подозревал". Эта деревня потом станет судом для Андрея в "Варианте" и Клементьева в "Божеполье".

Недопустимость выбора позволяет критикам, даже отмечая светлый дар его прозы, давать Бородину определение "мятущегося романтика" и "несломленного" (В.Бондаренко), "прямоходящего" (В.Сендеров), "антишестидесятника" (К.Кокшенёва), что тоже, в общем-то, есть характеристика писателя-борца. Несколько не в унисон прочим звучит высказывание о писателе П.Басинского: критик, скорее, по форме, нежели по сути относя Бородина к диссидентам и правозащитникам, тем не менее подчёркивает, что главная, "четвёртая" правда писателя – "это "правда" переживания "чуда и печали"".