Газета День Литературы - Газета День Литературы # 111 (2005 11) Страница 9

Бродский ответил, да, они уступают русским стихам, но и русские стихи его не все равны по качеству.

— Значит, вы понимали, — стоял на своем человек, — что ваши английские стихи — плохие стихи. И все-таки публиковали их, хотя знали, что такие стихи английского автора никто не стал бы печатать.

Бродский сказал, да, возможно, так; видно было, что мысль свою он не закончил, обдумывает продолжение...

— Значит, — не стал ждать продолжения человек из аудитории, — вы воспользовались своим доступом к средствам печати и публиковали то, что заведомо публиковать нельзя было.

Бродский сказал: когда русский поэт пишет английские стихи, пусть издатели сами решают, что заведомо можно и чего заведомо нельзя.

Несомненно, в этом был свой резон. В других обстоятельствах, когда дело касалось не собственных его сочинений, Бродский выступал на ролях то званого, то незваного советчика американских издателей. Но, разумеется, последнее слово во всех этих случаях оставалось за издателем.

В конце семидесятых годов, вскоре по приезде в Нью-Йорк, по совету Элинор Вуд, моего тогдашнего литературного агента, молодой англичанки, поклонницы Бродского, которая была с ним знакома, я отправил ему рукопись романа "Двор" и несколько рассказов. Спустя некоторое время я позвонил Иосифу, договорились встретиться в кафе "Фигаро", на улице Макдугал, в Гринвич-Виллидже.

Я пришел минута в минуту, Иосиф уже расположился за столиком, вполоборота к окну. Вельветовый пиджак, мягкого, с зеленоватым отливом морской гальки, колера, сидел на нем слишком свободно. Оправляя рукав, он сказал мне, что купил этот пиджак в комиссионке на Мэдисон-авеню за сотню, хотя действительная цена ему пятьсот баксов. Американец, хозяин пиджака, может, надел один-два раза, а может, и вовсе не надевал. Вообще, кто не миллионщик, а хочет прилично одеваться, тому и башмаки, и куртка, и шляпа — все от комиссионки.

Иосифу было, в ту пору до сорока, но выглядел он человеком лет сорока с лишком, с признаками той усталости на лице и в осанке, какая бывает от давних, докучливых недомоганий.

О действительных его хворях я ничего не знал до этой встречи в кафе "Фигаро", где, поминая свое профессорство и аудиторные экзерсисы со студентами по классу поэтики, он ввернул слово о всяких там штучках своего сердца, от которых бывает крепко не по себе, начинаются всякие преувеличения, хотя сам себе уже н-надцать раз твердил, что преувеличивать не надо.

Я сказал ему, что наказы этого рода самому себе мне хорошо знакомы по собственному больничному опыту, в молодые мои лета затянувшемуся на три четверти года, с минутами и секундами, которые, как песчинки в песочных часах, ссыпаются все быстрее, и каждое мгновение ждешь чего угодно, так близко сходятся миры, тот и этот, но в конце концов дистанция восстанавливается и говоришь себе в н-надцатый раз, что преувеличивать не надо.

Иосиф кивнул, да, дистанция восстанавливается, но до того, как становится опять уютно, бывает очень неуютно. И хочешь не хочешь, а берешь себе в голову всякие глупости.

Что хочешь не хочешь, а берешь себе в голову, когда хвораешь, всякие глупости, в этом новости не было. Но не следовало ли видеть в этом намека Иосифа на свое здоровье, которое не позволяет ему сейчас заниматься чужими делами?

Нет, намека не было. Иосиф сказал, что же это мы так сидим сухие, надо бы чего-то принять. Насчет себя сообщил, что предпочитает водочку: среди спиртов — ничего чище, здоровее нет. Я поддержал: в единстве предпочтений — своя сермяга.

Подошел официант. Я заказал водку, Иосиф — виски со льдом. Сермяги не получилось.

Иосиф сказал: обратимся к делу. Первое слово было за мной. Я сослался на письмо, в котором просил его о поддержке. Он сказал, что помнит об этом, нет надобности повторять. Я стал говорить о романе "Двор", что, кроме двух книг, в прямом охвате до марта 1953-го года, написанных в Одессе, предполагаю еще две книги, так чтобы покрыть, сколько достанется мне, XX век.

Иосиф сказал: все ходим под Богом. О рукописи "Двора", посланной ему, сообщил, что она у него на столе. И добавил: "Моя фанаберия — поэзия". По ходу разговора еще два-три раза повторил, что его фанаберия — поэзия.

Насчет романа, куда посылать, твердо советовал: "Ардис", можно Саше Соколову, он там работает у Карла Проффера. а лучше самому Карлу, который среди американцев первый знаток русской послеоктябрьской прозы, кроме того, замечательный парень, познакомились еще в России.

— Будете посылать рукопись, — сказал Иосиф, — сошлитесь на меня. На улице, когда прощались, повторил: "Обязательно напишите, что говорили со мной".

Вечер был пасмурный, той осенней нью-йоркской пасмурности, в которой, подвешенные к столбам, фонари окружены баллонами желтого света, возвращающими улицы к газовым фонарям минувшего века, когда по булыжной мостовой цокали конские копыта и прохожие в цилиндрах, слегка наклонясь вперед, пристально вглядывались в никуда, темневшее перед ними.

У меня было превосходное настроение: наконец дело сдвинулось с мертвой точки, "Двор" идет в "Ардис", лучшее в Америке русское издательство. По мнению Иосифа, не только в Америке, но вообще в зарубежье.

Месяца через три я получил письмо из Энн-Арбора, штат Мичиган, которым Фред Муди, член редакционного совета издательства "Ардис", благодарил меня за интерес к издательству, засвидетельствованный присылкой моей рукописи. За благодарностью, строкой ниже, следовало "к сожалению", которым автор уведомлялся, что обилие прозы, имеющейся на руках у издательства, в настоящее время исключает его интерес к какому бы то ни было дополнительному материалу этого рода.

Несколько лет спустя, ранней весной восемьдесят четвертого года, авторские поездки по Америке привели меня в Энн-Арбор. Нежданный гость в издательстве "Ардис", я пришел в неурочный час: Карл Проффер, сказали мне, занят со своими студентами в университете. Есть смысл подождать, звонил, что скоро объявится у себя в конторе.

Рассматривая книжные стеллажи, я обнаружил на полке полдесятка комплектов "Двора", недавно выпущенного, в двух книгах, Нейманисом в Мюнхене. Когда пришел Проффер, я сказал ему, указывая на книги: "Карл, этот роман я посылал вам. До французского издания в Париже, до русского издания в Мюнхене".

"Да, — подтвердил Карл, — посылали. Я очень жалею, что не напечатал роман. Был разговор с Бродским. Бродский чего-то там фокусничал, кипятился. Я очень жалею, что послушался тогда. Потом уже было поздно".

Карл выглядел усталым, лицо припорошено сизой пудрой. В тот день мне сказали, что у него рак. Полгода спустя Карла Проффера не стало.

Странно: пока был жив Карл, ни разу не возникало соблазна узнать у Бродского у самого, для чего нужны были ему все эти трюки с издательством "Ардис", где он то доброхот, то лиходей Ванька-ключник. А в сентябре, когда пришла весть о кончине Карла, к скорби примешалась и досада: вот, упущен шанс обменяться на троих словом "по интересующему вопросу", узнать причину.

Хотя, с другой стороны, для чего узнавать, какой толк в этом знании? И вообще: что есть причина?

Год спустя поэт Иосиф Бродский, александриец по стиховой своей фанаберии, иудео-эллин, по наследственной непочтительности к живым и усопшим властелинам мира, поднимет вопрос о причине в разговоре с бюстом римского императора Тиберия:

Приветствую тебя две тыщи лет

спустя. Ты тоже был женат на бляди.

У нас немало общего...

……………………………

Какая разница, что там бубнят

Светоний и Тацит, ища причины

твоей жестокости! Причин на свете нет,

есть только следствия...

Если поэт прав, что причин на свете нет, а есть только следствия, то в здешнем мире, которому философы и физики приписывают каузальность, многое в жизни человека сильно меняется.

Летом восемьдесят четвертого года в Париже вышел вторым французским изданием "Двор". Неожиданно для меня из Осло прилетел в Нью-Йорк корреспондент норвежской газеты "Моргенбладет" Кьель Олаф Йенсен, обаятельный скандинав, превосходно говоривший по-английски, с чувством юмора, возвращавшим меня к студенческим годам, когда моими кумирами были Генрик Ибсен и исландец Хальдор Лакснесс. В университете я писал реферат о драме Ибсена "Цезарь и Галилеянин", с тех дней навсегда покоренный образом императора, воина и философа, Юлиана Отступника. Гость сказал: Одесса, по сути средиземноморский город, располагает к античности. Аромат Средиземноморья, по его словам, он чувствовал, когда читал по-французски "Двор". Роман, добавил он, замечен.