Василий Голованов - Остров Страница 94

Один холостой мужик, когда надоело ему холостовать, жену себе вырезал из корня дерева. За жену он сам говорил, а за себя тоже сам отвечал. И вот однажды он пришел с охоты, а корень спрашивает его: «Ну, что ты добыл?». Он говорит: «Ничего». Тут корень говорит: «Ну, раз ничего, я тебя съем сейчас». Он испугался, корень изрубил в щепки и сжег в огне.

Как гусей делили. Много гусей набили. А дележка гусей так идет: всех сваливают в кучу, а охотники встают в круг. Кричат: «Взяли!» – схватил гуся. «Взяли!» – еще схватил. «Еще взяли!» – так до четырех раз. А потом берут те, кому надо, у кого семья большая, потому что им не хватает.

Охотились с русскими. Я глянул: русский начальник такого гуся жирного добыл… Как бы завладеть этим гусем? Решил так: когда дележка начнется, русский этого гуся положит в кучу, мы сверху его покроем гусями другими. Как дам команду «Взяли!» ты, Кузьма, пихай руку вниз и хватай серого гуся. Ладно, свалили гусей, встали в круг. «Взяли!». Русский сразу своего гуся за шею схватил. «У меня гусь жирный был», – смеется. Догадался, что хотели его провести. Так и не обхитрили русского начальника.

Есть такая у нас борьба: перетягивание друг друга через нарты за ремень. Павел Соболев вызвал меня, поставил пять оленей: «У нас, говорит, года проходят, а мы еще не мерялись силой, давай посоревнуемся». Я согласился. Соболев вызвал, а ремень не взял. Если ремень взял – при свидетелях – все, не отступайся. Проиграешь – проиграл. И что-то он передумал: «Ты, говорит, хорошо питаешься, а мы кое как, и силы-то нету…» И отменил это дело…

Кобелек взят был у русских щенком, очень быстро бегал и догонял запросто лисиц (лиса вообще быстро сдается: километров 15 пробежит, потом ноги задние устают, волочиться начинают). Сделал его охотничьей собакой, а на оленя не пускал, потому что он и оленя запросто заганивал. Весной он однажды погнался за быком, загнал его насмерть: у него ноги сделались как палки, судороги.

Звали его Ямдо («короткошерстный»). Как-то раз на охоте заметил я, как охотник, Ефим, гоняет лису. Ямдо увидел лису, догнал, увел от него, схватил, пару раз встряхнул за шиворот, как кусок шкуры – и все, лиса готова. Принес в чум.

Двух черных песцов он догнал.

Я его любил и берег, ноги особенно. До места охоты на нартах возил.

Судьба его такая: во время войны у школы кончились дрова и по всей тундре собирали собак для упряжек, возить с моря дрова. И Ямдо забрали. Он сумел из поселка сбежать, да, видно, был голодный, почуял песцовую приманку и попал в капкан. Так и замерз.

В тридцатые годы был охотник такой, Большаков. Он отличался тем, что ездил без хорея[65]. В те времена олени были быстрые, выносливые. У меня оленей для лихой езды не было, да я и не старался иметь, старался иметь оленей транспортных. У нас был олень, по силе подобный лошади. Так и не смогли подобрать ему пару: он в упряжке любого оленя мог заморить.

А во время войны, в 44–45 годах, когда с русскими геодезистами работали вместе, уже была у меня упряжка оленей ездовых, очень быстрых. Капканы проверять на них было нельзя: они от остановок бешеными делались совершенно. И вот на этой упряжке один раз с начальником экспедиции, Аркадием, поехали в поселок на брагу. Обратно ехали с глубокого похмелья. И олени понеслись. Аркадий кричит: «Потише нельзя ехать?!» Вперед смотреть – снег в лицо летит, назад – голова кружится, руки замерзли…

– Да я, – кричу, – не гоню их, они сами так идут. И будут идти, пока не пробегутся как следует.

Аркадий после этого боялся их. Говорил: «У тебя, Никита, сколько оленей, а ты все этих запрягаешь».

После Аркадия на тех же оленях поехал сватать Костю (у него жена умерла) к старику Ваньке (у него дочь была вдова). Костя непутевый мужик был. Посватал его, сели в нарты обратно ехать, тронул оленей – глядь – а Кости нет. Из упряжки выпасть было величайшим позором. Это значит, вообще ни на что не годный человек. А Костя еще лежит в снегу, руки-ноги задрал.

– Ты что лежишь-то? Как ты с нарт умудрился свалиться?

– Да я хотел удержаться, а их нет уже.

Сильная упряжка до сорока километров в час идет по тундре.

В жизни я все делал: бревна таскал, рыбачил, знаки строил с экспедициями. Постоянно. Никогда в покое не оставляли меня, разве что не сидел в тюрьме на железной веревке. Почему так поступали – никак не пойму.

С экспедициями тяжело было, но платили очень хорошо. В 44–45 годах работал с Аркадием, знаки строил. На Артельную сопку целый месяц бревна возил, больше двухсот, а знак так и не построили. На Песчанку тоже месяц целый возил. Все на своих оленях, целую зиму.

Аркадий очень ловкий, очень сильный был человек. На оленях ездил очень быстро. Он сначала немного рассердился на меня. Я бревна грузил, вспотел весь – а он ходит, свеженький. Я по лбу ладонью провел – мол, лоб у меня мокрый, а у тебя сухой. Не понравилось ему такое дело. Он шубу скинул, в одном свитере остался. И стал грузить. Пока я одну грузовую нарту загружу, он – две. Хорошо работали с ним, хоть я не говорил по-русски. Часто Аркадий спрашивал:

– Там какой грунт?

Не понимаю.

Возьмет топор, начнет землю рубить, пальцем показывает:

– Так какой грунт? Какой грунт?

Я смеюсь, ничего не понимаю.

Во время войны была бригада, они возили по стойбищам несколько женщин: те танцевали, пели, в общем, культработа. Это были учительницы, работники фактории и магазина. И вот раз привезли их в наше стойбище. А женщины потребовали, чтоб отвезли их еще дальше, в соседнее. Начальник экспедиции, Аркадий, сказал: «Для них ни одного оленя не дадим. Кто их привез, тот пусть и увозит». Сильно истощились олени, таская бревна. Я подумал, как бы не было с председателем неприятностей, но Аркадий сказал: «Этот вопрос решать буду я сам». И Андрианыч, крупный начальник, тоже оленей не дал. В результате они в стойбище пешком пошли. Оно ведь недалеко было, видно.

Бревна возили до самых проталин. Потом Аркадий уехал в Бугрино, один Андрианыч остался. Он с теодолитом остался, искать места для новых знаков. Это хороший был начальник, да с собой у него был всего один маленький ящик с инструментом[66].

Однажды Андрианыч утерял свой ящик с саней. Три дня искали. В теодолит все видно. Знак за сопкой видно. Наверно, если человек в яму спрячется, его и то будет видно. Андрианыч сказал: это очень хороший тумент, немцами сделан. Он в очках ходил, я без очков, у нас зрение неодинаковое. Он мне давал под свои глаза его подстроить.

На следующий год снова они приехали. И проводники выбирали себе начальников. Я сразу крикнул: «Аркадий»! Кузьма – еще кого-то, а Анании достался Мухин. Вредный был начальник. У них день начинался руганью и руганью заканчивался.

При расчете за экспедицию все получили очень много денег. Костя Винукан, чтоб закрыть дамскую сумку с деньгами, коленом ее придавливал. Перед отъездом главный русский начальник, Осокин, в гости меня позвал к себе в палатку. Люди стали заглядывать, потому что чувствуют: сейчас водкой будут угощать. Осокин вышел и говорит: «Нечего вам тут делать, мы сейчас будем бумаги писать». Закрыл палатку, засмеялся: «Давай, что ли, с тобой по стакану выпьем». Я Осокину оленя забил, посолил. И Аркадию оленя забил. Потому что он из Архангельска получил от родственников письмо, что те сварили и съели лисью шкуру, до того есть нечего.

В 52-м году уже строители приехали эти знаки ставить: лейтенант Власов и два моряка – Минаков и Веселов. Власову было двадцать четыре года, а ростом он был метр девяносто два, и весил девяносто четыре, огромный был человек, очень сильный.

Помню, варим похлебку гусиную и принюхиваемся: что это там за суп моряки из тушенки варят? А те к нашему котлу принюхиваются. Поменялись с ними – всем радость.

С Власовым хорошо было работать, но тяжело. Инструмента с собой много возил. Совсем заморились олени, у них нарывы на шее. Я тогда ботинки его из-под форменной одежды под берег выбросил. Он говорит: «в чем дело?». Я говорю: «Вас трое и нас трое (сам Никита, жена и сын). Что вы такого понабрали, что у нас все умещается на две нарты, а у вас на семь?» Стал без церемоний рыться в его вещах. Ботинки выбросил. Фуражку с крабом оставил. Это ведь признак его учености. Форму нашел с золотыми погонами. «Ну, это можно было бы и в поселке оставить». Нашел шары, бутылки, которые они на берегу набрали. «Ну, – говорю, – это лучше выбросьте. Или выбирайте: можете оставить, но тогда пешком пойдете…»

Я хорошо с русскими дружил. С военным комендантом острова Малиным очень нормально был. Потому что во время войны много раз военные груза возил на Северный, никогда не отказывался. Там военная часть была. При мне одного возчика военных грузов полковник чуть не расстрелял, даже наган вытащил. Тогда какая-то мина в районе Гусиной пристала немецкая, ради нее специально судно пришло, погрузили поклажи на шесть аргишей (грузовых саней), туда я их отвез, они мину разобрали, повез на Северный, потом обратно в Бугрино. Пять суток работали олени: а только снег первый лег, ноябрь, голая земля еще. Заехали к старому Ваньке. Я говорю: олени не могут уже, сдыхают, дай поменять… Тот отвечает: «Э-э, каких-то русских к нам привез, зачем они нам, откуда ходишь, туда уезжай». Тут начальник говорит: «Дать ему оленей. Везти эту мину. И если не застанем судна, я тебя тут же пристрелю, на песке». Уже ночь наступает, темнеть начинает, они быстро оленей собрали, повезли. Испугались. Со мной рассчитался начальник, я уехал.