Юрий Безелянский - 5-ый пункт, или Коктейль «Россия» Страница 96

А присоединение к России Кавказа, Средней Азии? А сталинские захваты Прибалтики, западных земель Украины и Белоруссии?.. Империя! Третий Рим!..

«Россия — отчасти раба потому, что она находит поэзию в материальной силе и видит славу в том, чтобы быть пугалом народов», — с грустью констатировал Александр Герцен.

«В сущности, — подводит итог Бердяев, — история делалась как преступление».

Но, конечно, так говорить может только эмигрант, порвавший связь с Россией. А вот советский критик Виктор Чалмаев, оценивая прошлое страны, говорит иначе, мягче и поэтичнее: мол, к XX веку «закончилось многовековое собирание русской земли, добывание неведомой землицы под могучую руку властителей…»

Но вот что любопытно: и в период, когда «землицы» было поменьше, князь Вяземский негодовал: «Мне также уже надоели географические фанфаронады наши: от Перми до Тавриды и проч. Чего же тут хорошего, чему радоваться и чем хвастаться, что лежим в растяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч верст…»

Версты эти за полтора с лишним века (с 1831 года, когда писал Вяземский) ой как растянулись! Растяжка вышла столь предлинная, что не выдержала и лопнула с распадом Советского Союза. Части Российской (читай: советской) империи с радостью откололись, и многие народы мгновенно разбежались по своим национальным квартирам. Коммуналка социализма затрещала по всем швам!..

В 1960 году в стихотворении «Колониям — свободу» Илья Сельвинский писал:

Но что это звучное словоВстряхнуло широтные струны?Как ураган, с трибуныМогучая речь Хрущева.— К чему заседают комиссии,Засевшие на годы?Довольно, уважаемые мистеры,Коллекционировать народы!..

Ирония истории: Хрущев и подсюсюкивающий ему поэт требовали освобождения западных колоний, про свои-то они молчали (да и колониями они никогда не назывались, а исключительно как добровольный союз братских народов), и вот такое фиаско… Вместо монолитного СССР какое-то непонятно-аморфное СНГ.

Что натворил Наполеон

Открутим стрелки часов истории назад. И тут мне в голову пришло двустишие:

Крутануло и пошлоВновь по кругу болеро.

Сам автор кружится и кружит своих бедных читателей. Снова 1812 год. Нашествие Наполеона Бонапарта. Бородино, после которого последовал небыстрый путь к Парижу. И вот французская столица. Столица совсем другой цивилизации, средоточие мировой культуры. Тут впервые, пожалуй, для мыслящего русского общества чувство гордости за свой народ отделилось от гордости за свою страну, патриотизм перестал быть чувством государственным. Тут завязалось многое, из чего пошли новые ростки…

В Россию возвращались уже не те люди, которые вышли некогда из стен Московского университета. В них что-то изменилось. В каждом — хотя бы по-разному и в разной степени. А вот Россия осталась прежней — такую мысль проводит Александр Лебедев, автор монографии «Чаадаев» (изд-во «Молодая гвардия», серия ЖЗЛ, 1965).

Чесали в затылке и солдаты с казаками, университетов не кончавшие: почему у них так, а у нас эдак?..

Советолог Просс-Верт считает, что в 1812–1815 годах русские офицеры и многочисленные воинские части в первый раз вошли в длительные контакты с Западной Европой. Это явилось скрытой причиной того, что русские офицеры увидели в своих крепостных человеческую личность. Они-то увидели, да царь не готов был дать своим крестьянам вольную и считал, что народ не созрел для реформ. Охваченная глубоким недовольством, дворянская молодежь, проклиная бездеятельность двора, стала объединяться в тайные кружки и союзы для обсуждения планов политических реформ и подготовки к насильственному перевороту.

Все это кончилось, как известно, неудачным восстанием 14 декабря 1825 года, виселицей и каторгой.

Один из членов следственной комиссии, военный министр Татищев, обращаясь при допросе к декабристам, воскликнул:

— Вы читали всё, и Делю-де-Треси, и Бенжамена Констана, и Бентама, и вот куда попали, а я всю жизнь мою читал только Священное писание — и смотрите, что заслужил. — И Татищев указал на два ряда звезд, освещающих его грудь.

Любопытно, что именно этот мотив позднее насаждал Алексей Суворин в «Новом времени». Смысл всех его публикаций сводился к тому, что не надо узнавать лишнее, читать, смотреть в сторону, что настоящая жизнь — это то, что копошится рядом. И гражданам так же глупо думать о «Европе», как думать о смерти или о том, для чего идет снег, для чего журавли летят. Сиди в собственной берлоге, соси лапу и будь доволен всем, что тебя окружает вблизи, без всяких там европейских далей, что всегда и делал в своей массе российский обыватель. Не он ли создал эту примечательную поговорку: хорош Париж, а живет и Курмыш?..

Позднее, уже в советскую эпоху, придумали отгородиться от Запада железным занавесом. И это было поистине замечательным изобретением для властей: подданные потеряли все ориентиры, и никто не знал, на что надо равняться и с чем сравнивать свое, доморощенное. Но мы забежали вперед…

Чаадаев — русский человек западной ориентации

Одним из участников войны с Наполеоном был Петр Чаадаев, «декабрист без декабря». Оценивая прошлое России, он писал: «Вся история этого народа составляет сплошь один ряд последовательных отречений в пользу своих правителей… Взгляните только на свободного человека в России — и вы не усмотрите никакой заметной разницы между ним и рабом…»

«Говоря о России, — продолжает Чаадаев, — постоянно воображают, будто говорят о таком же государстве, как и другие; на самом деле это совсем не так. Россия — целый особый мир, покорный воле, произволению, фантазии одного человека, — именуется ли он Петром или Иваном, не в том дело: во всех случаях одинаково это — олицетворение произвола. В противоположность всем законам человеческого общежития Россия шествует только в направлении своего собственного порабощения и порабощения всех соседних народов. И потому, — заключает Чаадаев свое рассуждение, — было бы полезно не только в интересах других народов, а и в ее собственных интересах — заставить ее перейти на новые пути».

Новые — это западные. Покончить с самодержавием и перейти к демократическим формам правления. Вот такой «негативный патриотизм» проявил в глухие самодержавные годы Чаадаев. Он не верил русским правителям даже тогда, когда на престол вступил Александр II и повеяло «александровской весной».

— Взгляните на него, — сказал Чаадаев, — просто страшно за Россию. Это тупое выражение, эти оловянные глаза.

Чаадаев хотя и был по-своему патриотом России, но писал свои «Философические письма» по-французски, ибо этим языком владел лучше, нежели русским. Народность Чаадаев понимал как «нравственную свободу, дар русской земли» в сочетании с культурой Запада. Он видел только один путь — духовное сближение с Западом.

«Мир, — писал Чаадаев, — искони делился на две части — Восток и Запад. Это не только географическое деление, но также и порядок вещей, обусловленный самой природой разумного существа; это — два принципа, соответствующие двум динамическим силам природы, две идеи, обнимающие весь жизненный строй человеческого рода».

Что касается России, то, получив христианство из рук Византии, она оказалась как бы между Востоком И Западом, попала в своеобразное межеумочное положение. Не примкнув как следует к Востоку, Россия не сумела проникнуться и «западною мыслью». Отсюда, как считает Чаадаев, и бесконечные, бесплодные метания России между Востоком и Западом, между идеей восточного деспотизма и «западного свободомыслия».

«Мы, — говорит Чаадаев, — никогда не шли рука об руку с прочими народами; мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, у нас нет традиций ни того, ни другого. Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода… Сначала — дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное чужеземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть, — такова, — заключает Чаадаев, — печальная история нашей юности».

Но изменилось ли с течением времени положение России? Философ отвечает: «Мы растем, но не созреваем; движемся вперед по кривой линии, то есть по такой, которая не ведет к цели. Мы подобны тем детям, которых не приучили мыслить самостоятельно; в период зрелости у них не оказывается ничего своего; всё их знание — в их внешнем быте, вся их душа — вне их. Именно таковы мы».

Скорбно все это читать, ибо Россия, по Чаадаеву, как бы выпала из общего процесса исторического развития, выпала из истории.

«И вот, — восклицает Чаадаев, — я спрашиваю вас, где наши мудрецы, наши мыслители? Кто когда-либо мыслил за нас, кто теперь за нас мыслит? А ведь, стоя между двумя главными частями мира, Востоком и Западом… мы должны были бы соединить в себе оба великих начала… и совмещать в нашей цивилизации историю земного шара. Но не такова роль, определенная нам Провидением. Больше того; оно как бы совсем не было озабочено нашей судьбой. Исключив нас из благодетельного действия на человеческий разум, оно всецело предоставило нас самим себе, отказалось как бы то ни было вмешиваться в наши дела, не пожелало ничему нас научить. Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас. Глядя на нас, можно было бы сказать, что общий закон человечества отменен по отношению к нам. Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его; мы не внесли ни одной идеи в массу идей человеческих, ничем не содействовали прогрессу, мы исказили его. С первой минуты нашего общественного существования мы ничего не сделали для общего блага людей; ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы переняли только обманчивую и бесполезную роскошь…»