Союз Сталина. Политэкономия истории - Василий Васильевич Галин Страница 26

имею намерения оправдывать прошлую политику Германии, [я] только желаю найти путь для улучшения отношений в будущем». Ответ понравился. По итогам встречи Шуленбург информировал Берлин: «Из всего отношения Молотова было видно, что советское руководство постепенно привыкает к мысли об улучшении германо-советских отношений, хотя застарелое недоверие к Германии сохраняется. Мое общее впечатление таково, что в настоящий момент советское правительство полно решимости заключить соглашение с Британией и Францией, если те выполнят все их требования. Однако переговоры эти могут длиться неопределенно долго… Я полагаю, что мои заявления произвели впечатление на Молотова; тем не менее, потребуются еще значительные усилия с нашей стороны, чтобы вызвать поворот в курсе советского руководства»[486].

10 августа Шнурре перешел к делу: «германское правительство, — писал в отчете о встрече с ним Астахов, — наиболее интересуется вопросом нашего отношения к польской проблеме. Если попытка мирно урегулировать вопрос о Данциге ни к чему не приведет и польские провокации будут продолжаться, то, возможно, начнется война. Германское правительство хотело бы знать, какова будет в этом случае позиция советского правительства»[487].

Молотов готов приступить к обсуждению предложенных вопросов, отвечал 12 августа Астахов — Шнурре. Немцы, сообщал Астахов, хотят «развязать себе руки на случай конфликта с Польшей, назревающего в усиленном темпе», и «ради этого они готовы сейчас, по-моему, на такие декларации и жесты, какие полгода тому назад могли казаться совершенно исключенными»[488]. Шнурре откликнулся на следующий день, в воскресенье 13 августа, заявив Астахову, что «события идут очень быстрым темпом, и терять время нельзя», горького посетовав «по поводу наших переговоров с англо-французскими военными миссиями», он указал: мы согласны на переговоры в Москве[489].

15 августа Шуленбург зачитал Молотову послание Риббентропа, настаивающего на срочном сближении двух стран, и сообщил, что последний готов немедленно прибыть в Москву для урегулирования советско-германских отношений. Однако нарком заявил, что такой шаг «требует соответствующей подготовки, чтобы обмен мнениями оказался результативным». Одновременно Молотов спросил, не заинтересует ли Германию пакт о ненападении между двумя странами, не сможет ли Германия использовать свое влияние для улучшения советско-японских отношений[490]. 16 августа Астахов телеграфировал из Берлина: ситуация «столь напряжена, что возможность мировой войны не исключена. Все это должно решиться в течение максимум трех недель»[491].

Молотов ответил 17 августа, отметив, что «ценим постановку этого вопроса Германским правительством, подчеркивающим серьезность своих намерений предложением послать в Москву видного политического деятеля, в отличие от англичан, пославших в Москву второстепенного чиновника Стрэнга»[492]. В переданном Шуленбургу официальный ответе указывалось: «если правительство Германии готово отойти от прежней политики…, Советское правительство…, со своей стороны, готово пересмотреть свою политику в отношении Германии в плане ее серьезного улучшения»[493].

18 августа Риббентроп телеграфировал Шуленбургу: «немедленно добиться второй встречи с Молотовым и сделать все, чтобы эта встреча состоялась без задержки… Настаивайте, в духе предыдущих заявлений, на скорейшем осуществлении моей поездки… В этой связи вы должны иметь в виду главенствующий факт, что вероятно скорое начало открытого германо-польского конфликта…»[494].

На следующий день 19 августа, Шуленбург встретился с Молотовым, и заявил, что пакт должен состоять всего из двух пунктов: не применения силы друг к другу и срок договора 25 лет. На возражения Молотова, что нужно подписать сначала экономическое соглашение и более детально подготовить условия пакта, Шуленбург ответил, что Риббентроп имеет «неограниченные полномочия Гитлера заключить всякое соглашение, которого бы желало Советское правительство», необходимо только как можно скорее согласовать дату приезда. Молотов взял тайм-аут на консультации и в 16.30 передал Шуленбургу готовый проект Пакта о ненападении[495].

Но Гитлера уже не устраивали и эти сроки, он просил принять Риббентропа 22 августа[496]. 21 августа ТАСС объявил о подписании советско-германского торгового соглашения; 22 августа в Москве ожидали Риббентропа, чтобы на следующий же день завершить с заключением Пакта о ненападении[497]. Согласно Пакту СССР и Германия брали на себя обязательства воздерживаться от нападения друг на друга, разрешать споры мирными средствами и соблюдать нейтралитет, если одна сторона будет вовлечена в военные действия.

Подписание Пакта произвело эффект разорвавшейся бомбы. «Все были просто «поражены» тем фактом, — отмечает М. Карлей, — что советское руководство позволило себе заключить договор с Германией, в то время как английская и французская делегации находились в Москве…»[498]. Главный обвинитель от США на Нюрнбергском процессе, Р. Джексон назвал советско-германский пакт «предательским миром» и тут же оправдал Мюнхен и последующее бездействие Англии и Франции тем, что «Запад был охвачен ужасом…, он страшился войны»[499].

«В Европе все страны сильно перепуганы последними испытаниями, — подтверждал Ллойд Джордж, — и, как все испуганные люди, плохо повинуются голосу рассудка, а потому европейские державы прибегают к средствам, которые могут лишь усилить то зло, против которого эти средства предназначены»[500]. Бездействие США, отделенных от Европы океаном, так же диктовалось страхом войны. У Советской России, брошенной потенциальными англо-французскими и американскими союзниками на произвол судьбы, надо полагать чувство страха должно было быть атрофировано полностью.

Гитлер был другого мнения. «Россия, — записывал его слова Геббельс, — ничего не предпримет против нас — из страха»[501]. И именно в страхе эмигрантский историк А. Некрич находит главную причину сближения Сталина с Гитлером: «в середине июня 1939 г. Сталин решил заговорить с немцами более определенно. Два обстоятельства подталкивают его: кровавые бои с японской армией на границе с Монголией и гипнотический страх перед войной на два фронта — на Дальнем Востоке и на Западе»[502]..

Пакт Молотова-Риббентропа стал неизбежным и непосредственным следствием отказа Лондона, Парижа, Вашингтона и Варшавы от духа Лиги Наций, от принципов «коллективной безопасности» — следствием прямого предательства ими дела мира, какие бы мотивы за этим не стояли. Запад оставил СССР один на один с Германией, и «именно страх остаться в одиночестве против Гитлера, побудил Сталина, являвшегося убежденным сторонником союза с Западом против Германии, вступить в пакт Сталина — Риббентропа, при помощи которого он, — отмечает Хобсбаум, — надеялся уберечь СССР от участия в войне»[503].

Шансы на мир были ничтожны, и Сталин наделся не избежать, а только по возможности оттянуть войну: «Красная Армия считает войну неизбежной, — сообщал в Лондон 6 марта 1939 г. Файрбрейс, — и наверняка напряженно к ней готовится»[504]. Астахов, за две недели до подписания пакта, отмечал в своем послании Молотову, что не верит в то, что Германия будет долго придерживаться этих соглашений; их целью является только ближайшее будущее, «чтобы этой ценой нейтрализовать нас