Владимир Филимонов - Чукоча Страница 3

Следующие десять километров до впадения Голубого в Тополевку дались мне гораздо труднее. Мы шли на час дольше, все время плетя кружева вокруг топких мест, и Чукоча выбился из сил до того, что, вскарабкиваясь на кочку, летел с нее мордочкой вниз в болотную холодную воду. У него не было ни сил, ни времени отряхиваться, и он больше был похож на маленькую выдру, чем на щенка лайки. Тем не менее он не скулил и не пищал, и я решил не делать привала.

Пять последующих километров вдоль Голубого были с перепадом высотой в пятьдесят метров, и почти незаметный на глаз подъем вымотал меня до того, что я шел на честном слове и на стыде перед Чукочей. Стали попадаться следы сохатых недельной давности, и наступал одновременно кризисный момент перед вторым дыханием. Наконец показался водораздел Голубого, и в широкой долине я решил разбить лагерь. Натянул палатку, расстелил спальник, разложил вещи, натаскал сухого стланика на неделю, разжег костер и приготовил на ужин гречневую кашу с тушенкой. И только тогда, когда положил Чукоче еды, чтоб остыла, спохватился: а где же он? Чукоча спал каменным сном на боку под крылом палатки, положив мордочку на одну лапу и прикрывшись другой от комаров. Но эти подлые твари облепили, наверное, в пять слоев его кожаный нос и забились даже в нежную бахрому вокруг пасти. Я их согнал, поставил плоский камень с кашей около носа Чукочи; тот только нервно дернул лапкой, но не проснулся. Тогда я накрыл его своим ватником.

Потом сидел часа два у костра и наслаждался закатом, купеческим чаепитием, состоянием физического и морального комфорта, заслуженного выполнением задачи на этот день. Внезапно с удивлением вспомнил, что Чукоча так ни разу и не заскулил.

На следующее утро я проснулся, выкурил, не вылезая из спальника, сигарету и только затем принялся разогревать остатки вчерашней каши. Чукоча еще спал под ватником. Я стянул ватник, потрогал щенка носком сапога: жив ли? Положил опять каши на плоский камень, позавтракал, закинул карабин на плечо, кружку, начатую пачку чая, пять кусков сахара и сухарь сунул в карман. Проверил, в каком состоянии патроны и хорошо ли намотаны портянки, бросил взгляд на спящего щенка, прошептал одними губами и неслышно даже для себя:

— Чу-ко-ча!

Он, однако, услышал — вообще в дальнейшем я его так часто почти неслышно звал, — томно приоткрыл глаз: ах, мол, на заре ты меня не буди, — и я ушел, оставив его в лагере.

Этот день не принес успеха. Я шлялся по гребням водораздельных сопок, так как туда должны были в летнее время приходить сохатые и олени в поисках своего любимого корма — грибов и лишайников — и одновременно спасаясь от комаров.

Следов сохатых увидел много, даже одно-двухдневные их лепешки. Сохатый на Чукотке — зверь очень сильный и осторожный, и у меня было мало шансов протропить его по этим следам. Я только устал, но уверенность, что добуду его, не оставляла меня: — это было единственным положительным решением в пользу Чукочи.

Часа в три почаевничал, сгрыз сухарь и двинулся обратным маршрутом. Метрах в ста от лагеря на склоне сопки с подветренной стороны уселся, закурил и принялся высматривать Чукочу. Этот юный оболтус, как и следовало ожидать, бил баклуши и валял дурака, забавляясь двумя какими-то серыми комками, подбрасывая и рыча на них. Время от времени он отвлекался на евражек, которые его не очень-то боялись и лишь в каком-то полуметре ныряли неожиданно в норки. Чукоча, видно, привык к разочарованию.

При моем появлении в лагере Чукоча сделал вид, что я здесь ни при чем и лагерь его собственный: хочет — заметит меня, а хочет — нет. И я решил не обращать на него внимания: присел на корточки и принялся разжигать костер. Но все-таки чувствовал, что за моей спиной Чукоча проявляет кое-какую радость, так как одна евражка оскорбленно заверещала — Чукоча, видно, исхитрился неожиданно куснуть ее. Я даже не повернул головы: подумаешь, мелочь — щенок. Но Чукоча заставил-таки вспомнить о его существовании: подкрался и, подпрыгнув, вцепился между лопатками в ватник. Я будто равнодушно тотчас встал, предоставив ему выбор: или висеть сколько его душе угодно на уровне 160 сантиметров от земли, или же позорно шмякнуться о землю. Повисев минуты две, Чукоча разжал зубки, звучно шлепнулся и, понуро опустив голову, пошел прятаться от стыда за палатку.

В отличнейшем от своего педагогического успеха настроении я пошел за водой к ручью и наткнулся на один из серых комочков, которыми забавлялся Чукоча. Это оказался задушенный птенец каменной куропатки, второй был из этой же породы. Я прищурился, прикидывая, как могла мамаша-куропатка позволить щенку бандитствовать и как молодые куропатки дали себя сцапать: ведь они уже могли шустро бегать, а главное, перелетать метров на пятнадцать — двадцать. Ответ нашелся вечером. Куропачьи выводки шли в долину со склонов сопок на водопой, и их было выводков тридцать, наверное: ведь людей здесь почти не было никогда. Значит, Чукоча злодействовал часов в десять утра, после моего ухода. Куропатки в это время ходят на утренний водопой, и их было так много, что мамаши могли не заметить исчезновения двух птенцов.

За ужином присмиревший Чукоча оставил вульгарные манеры и благовоспитанно чавкал кашей в полуметре от меня.

Я же принялся шевелить мозгами. Тратить выстрел из карабина на куропатку мне не хотелось — у меня было шесть патронов, да у Вити оставалось шесть: он бы этот патрон всю жизнь мне вспоминал. В то же время меню надо было разнообразить.

Я решил отложить чай и пойти по скользкому пути Чукочи. Выбрал палку и, забравшись повыше по склону, бросился зигзагами вниз, прижимая куропаток к ручью. Сомнительное с нравственной точки зрения предприятие увенчалось успехом, и я добыл четырех молодых куропаток, весом, однако, граммов по двести каждая. Чукоча бегал среди них, пока я отрезал им головы, и одобрительно и насмешливо поглядывал на меня: «Что, и ты, брат, заодно со мной? А помнишь, как на первой охоте ты меня шлепнул?»

Второй день прошел тоже безрезультатно. Я только с досадой вспоминал подмосковные дорожные знаки: «Осторожно, лось!» — и мечтал, когда их собрат явится на расстояние выстрела из карабина. Но, увы, только километрах в пяти на гребне другого водораздела на минуту увидел важенку с олененком — и только.

Чукоча был весь день при мне и на моих глазах проглотил хорошую пилюлю от зазнайства. Евражка, перепуганная насмерть мною и отрезанная Чукочей от входа в нору, сбила его с ног, и он пять — десять метров прокувыркался по куруму, претерпев кроме морального унижения физический урон, и не встретил у меня никакого сочувствия.

— Так-то, брат, это тебе не на палатку Сан Саныча писать.

Утром на третий день лил дождь. Сквозь светлый миткаль палатки я видел щенка, свернувшегося клубком под козырьком и уткнувшегося носом под хвост, и решил дож девать. Часа два лежал с открытыми глазами, ждал, когда стихия успокоится и можно будет разжечь костер. Когда же дождь немного прошел, молниеносно выскользнул из палатки и застыл как вкопанный: в ста двадцати метрах, не более, пасся сохатый. Был виден в легкой пелене тумана его тускло блестевший бок. Затаив дыхание, я скользнул в палатку, взял карабин, дослал патрон в патронник и медленно, стараясь совсем уже не шуметь, вылез наружу. Картина была бы почти идиллической, если бы через минуту она не разбилась от грома выстрела. Я разлегся как на стрельбище, широко раскинув ноги, тщательно прицелился под лопатку и плавно спустил курок. Сохатый грохнулся неожиданно для меня, подогнув колени, и сразу. Чукоча вскочил и в недоумении болтал куцым хвостом, глядя по направлению выстрела. Я перезарядил карабин, попробовал, легко ли вытаскивается из ножен нож, и подошел к лосю, крикнув Чукоче, чтоб не подходил: боялся, что подраненный сохатый конвульсивно лягнет и убьет щенка.

С этого момента Чукоча стал признавать мое верховное руководство.

Так как практика разделки туш у меня была небогатая, я до вечера провозился, снимая шкуру, рубя мясо, срезая его с костей и складывая в холодную воду ручья.

Мяса оказалось килограммов триста пятьдесят, не меньше.

Чукоча возился рядом, рычал на огромные валуны мяса, нападая на них, но даже с места сдвинуть не мог. За еду их не принимал и, только когда я нарезал сохатину мелкими кусочками, сладострастно урча, стал жадно их глотать.

Только потом уже до меня дошло, какую я сотворил глупость.

Отобрав вырезку, набил килограммов сорок в рюкзак, занес карабин в палатку, чтоб не таскать лишний груз, подвесил продукты повыше — евражки бы не достали, зашнуровал палатку, привалил вход камнями, подкрепился, причем Чукоча, как казалось мне, заевшись, презрительно отверг вареных куропаток, и зашагал вниз по Голубому. Идти было легко, ноги по щиколотки утопали в ярко-зеленом мху, а через километра два, проходя через припойменный бор, я наткнулся на морошку. Минут двадцать ушло на объедание кустов морошки — ярко-желтых ягод величиной с грецкий орех. По времени считалось, что уже ночь, но было совершенно светло, как в пасмурный день где-нибудь в Подмосковье. С утра пакостно моросило, я был насквозь влажный, но милость охотничьей судьбы одарила меня радостным настроением. Вдруг я заметил на моховом ковре сохачьи следы.