Борис Ряховский - В степи и в горах Страница 4

Даулет недолго бил в дверь. Загорелся свет в мутных, заваленных по переплёты рам окнах. Открыл председатель, глядел, не узнавал Даулета в этом залепленном снегом человеке.

Двух часов не прошло, как выехал из посёлка тягач. Даулет — в кабине, Куцый — в огромных санях, среди тюков прессованного сена.

Не прошёл трактор, в бессилии рычал, зарывшись в снежный холм где-то в предгорьях.

Через двое суток вернулись Даулет и Куцый на зимовище с вертолётами. Даулет упросил загрузить вертолёты сеном и кормами.

Вход в овчарню был откопан. Пар, пропитанный дыханием сотен овец, подхватывал, глотал ветер.

Куцый держался подальше от Даулета, готовый броситься бежать при первой попытке схватить его и вновь засунуть в гремящее нутро вертолёта.

В ПОСЁЛКЕ

Улетели вертолёты. Ещё неделю пометался бескунак в горах и укатил белым зверем, утащил искристый хвост позёмки.

Даулет однажды утром послушал-послушал, как стучат копытца по деревянным щитам, которыми накрывался земляной пол овчарни, как хрустят овцы сеном. Сказал отцу и жене:

— Вернусь, станем двигаться к месту окота.

Оседлал коня Даулет, уехал. Куцый ускользнул с зимовки. Обогнал хозяина, выскочил на него из балки, замер.

— Ишь, волю взял, никого не спрашивается! — засмеялся Даулет. — Разве сейчас время по гостям?

Куцый отстал от Даулета на въезде в посёлок, где бульдозер пробивал проход в снегу; проделал недолгий путь огородами и по склону сугроба скатился в закрытый тополями двор. Опередил молодого хозяина.

И лето и зиму чабан в степи, побыть в посёлке для него праздник. Праздник начинается с бани.

Утром Куцый притрусил за Даулетом к бане. Хозяин исчез, а пёс посидел, подождал и отворил дверь ударом лапы. Он очутился в предбаннике. Банщик крикнул:

— Не лето, двери-то держать нараспашку!…

Куцый, растерявшись и оробев, ведь он был степной пёс, спрятался под лавку. Банщик сходил, закрыл двери, посчитав, что их оставил открытыми Даулет, и продолжал обсуждать с ним новости.

Тем временем он достал из тумбочки два веника, с шуршанием потряс перед Даулетом:

— Для чабанов припрятано… Один берёзовый, другой, видишь, дубовый… Из Башкирии мне присылают посылками.

— Ты меня сильно веником не бей, — сказал просительно Даулет.

— Маленько похлестать надо, — спокойно ответил банщик. — Ты день за днём на ветру, у тебя стужа сидит в глубине, в костях, надо её паром выгнать. Опять же ты овчарней пропах, навозом, а пар вытягивает из кожи пот и грязь.

Даулет и банщик скрылись за дверью. Пёс обошёл раздевалку и лёг под окном, откуда слегка дуло.

Из-за дверей приглушённо доносились голоса Даулета и банщика, звяканье тазов, плеск воды.

— Ай, хватит! — донеслось из-за двери.

Куцый узнал голос Даулета, вскочил. В голосе хозяина он услышал испуг.

— Ай, не надо! — вскричал Даулет.

Куцый бросился на помощь. Тяжёлая от сырости дверь мгновенно захлопнулась под действием пружины. Пёс очутился в пустынном помещении, среди каменных лавок, и стал было в растерянности.

Но тут из двери, врезанной в заднюю стенку мыльни, донёсся вопль Даулета:

— Ай, горячо! Ай, хватит!…

Куцый кинулся в распахнутую дверь. Горячий и плотный воздух оглушил его, обжёг ноздри. Сквозь слёзы, как сквозь туман, Куцый увидел под потолком хозяина и банщика. Его хозяина хлестали веником, он корчился и увёртывался!…

Куцый, оглушённый жаром, полез наверх, рявкнул. Обидчик Даулета увернулся, сунул в пасть псу веник. Куцый задохнулся, на миг потерял сознание и скатился по ступеням. Здесь Даулет схватил его за загривок и выволок в мыльню, а там и на улицу. Бегом вернулся в парилку со словами:

— Поддавай!…

— Пошло дело! — одобрил банщик. Рукой, одетой в рукавицу, он откинул дверцу в печи, за ней в глубине краснели раскалённые камни. — Берегись! — крикнул банщик, взмахнул тазом, плеснул.

Ахнуло, с шипением ударил пар.

На холоде пёс отряхнулся, отдышался. Помотав головой, наконец зацепил языком край прилипшего к нёбу берёзового листа и с отвращением выплюнул его. Шерсть на морде хранила въедливый запах раскисшего берёзового веника.

Пёс прошёл задами огородов, выбрался на тёмную улицу, вышел к хозяйскому двору. Постоял, побрёл назад, к центру посёлка.

Пересекая освещенную улицу, он наткнулся на след хозяина. След хранил запах кожи, овчарни, сена. Примешивался к этому сплаву запах предбанника.

СХВАТКА С ЧЁРНЫМ ВОЛКОМ

Вернулись поутру Даулет и Куцый к отаре, а там плохи дела: волки ночью забрались в овчарню, порезали десяток овец. Вот и погуляли, выходит, в посёлке.

Даулет утешал отца. Старый чабан не слушал утешительных слов. Он оседлал коня, позвал Куцего. Даулет подал ему дубину, это дедовское оружие из года в год возили с собой с летовки на осенники, с осенников на зимовки. Жаль было выбросить. Женщины этой дубиной пытались выбивать кошмы, да бросили: больно тяжела.

Волчий след, прострочив волны пуховых, искристых снегов, привёл погоню к подножию горы. Здесь в каменных расщелинах след пропал, однако Куцый по прямой, по целине, направился к каменной осыпи, что чернела в дальнем углу котловины.

— Держись рядом с конём, — велел ему старый Кашкарбай.

Местами ноги у лошади разъезжались на гладких, скрытых под снегом камнях. Звяканье от копыт о камни далеко разносилось вокруг. Куцый тянул голову, ожидая каждый миг появления поднятых с лёжки волков.

Так они пересекли осыпь. По команде старика Куцый обежал по краю осыпи, убедился, что уходящих следов волка нет, что звери затаились в камнях.

Куцый вернулся к тому месту, где волчий след входил в осыпь, и вновь потерял его на камнях. Утренний ветерок стёр с гладких камней быстрые касания волчьих лап.

В гневе заметался Куцый, и в этот миг его ноздри поймали лёгкую, как паутинка, струйку запаха: то был едкий, ненавистный, распаляющий запах волка.

Куцый, вытянувшись и подрагивая всем телом, пошёл через осыпь. Его вело верхнее чутьё, он ловил в ветре запахи зверя.

Раз, и другой, и третий, теряя направление, он принимался кружить.

Кашкарбай разгадал смысл его кружения и двинулся с края осыпи к её середине, чтобы не проиграть в расстоянии, когда волки не выдержат и выскочат из своего убежища.

Вскрикнул старик, указывая рукой вбок. Куцый оглянулся: из-под камня, из чёрной дыры выметнулись два волка.

— А-а! — завизжал Кашкарбай, поощряя Куцего, коня и себя.

Волки бросились к тому месту, где осыпь подходила к горе. Её крутой склон был труден для коня.

Наперерез им выскочил Куцый. Увернулся чёрный волк. Избегали звери схватки: миг задержки позволил бы верховому настичь их.

В новом прыжке Куцый вцепился в загривок чёрному волку, тот полоснул его клыками и стряхнул, как тогда — при первой схватке.

Налетая, диким голосом закричал старик, взмахнул дубиной. Волки бросились в разные стороны, погоня разделилась: Куцый преследовал чёрного волка.

Скрыла гора всадника. Стал чёрный волк, хлестнул себя хвостом по боку. Не подпустил к себе зверь, прыгнул. Во встречном прыжке Куцый выгнулся — и промахнулся зверь.

Смял Куцый зверя. В тот же миг волчьи клыки рванули грудь пса, а Куцый поймал волчье горло.

Погасли волчьи зрачки. Но силы покинули Куцего, и свет померк в глазах.

…Очнулся он в руках хозяина. Держал его хозяин на руках, мчал конь по степи.

ВЕСНА

Старый чабан выхаживал Куцего. Лаская, вёл рукой от тяжёлого загривка по тёмной, лежащей по хребту полосе. Эта полоса, верил старик, говорила о редких достоинствах пса. Не задумывался о том Кашкарбай, что достоинства пса — достоинства его, старого чабана. По собаке узнаёшь, каков человек её хозяин: мелочен, труслив или великодушен, праздный он или в полную силу делает свою работу.

Плохо зарастали у Куцего глубокие раны на груди, на холке. Приходили к нему несколько раз на день Кашкарбай и Даулет, поглядывали в чашку с молоком, говорили с ласковым упрёком: «Ай, совсем не ешь». Гладили по голове, иной раз, забывшись, рука проскальзывала ниже, и Куцый дёргался всем телом: шея ещё не зажила.

Начался окот. Каждый день ягнята рождались десятками. Чабанам стало не до Куцего. Одиноко лежал пёс в своём закутке в углу овчарни. На зимовье приехали люди, что были посланы помогать чабанам при ягнении.

Наполнили первую клетку овцами с ягнятами. Клетка была далеко от Куцего, в противоположном углу овчарни, так что его не слишком беспокоил шум. Но ягнята всё появлялись на свет, клетки наполнялись одна за другой, катились по овчарне галдёж и верещанье, и заполнилась последняя клетка, за которой лежал Куцый.

Ягнята просовывали головки между рейками, глазели на пса. Пёс был неподвижен, молчалив, казался ягнятам, должно быть, овцой, тем лишь не похожей на других, что жил за пределами клетки. Когда какой-нибудь вёрткий ягнёнок продирался между рейками, он без всякой робости перескакивал через откинутые вбок лапы пса. Один такой беглец, беленький с чёрной звёздочкой на лбу, набегался между клетками, накричался — да кто его услышит в таком галдеже, — обессилел, очутился в углу овчарни возле Куцего. Здесь стояла глиняная чашка с овечьим молоком. Ягнёнок сунулся в чашку мордочкой, привлечённый запахом молока, зачмокал. Очевидно, малость ему попало в рот, — он зачмокал живее, задёргался всем своим жиденьким тельцем. Голод научил его сноровке, так что дело у него пошло и он выдул полчашки. Походил ли Куцый окраской на мать, был ли хмелен от молока маленький обжора, только барашек, подогнув передние ножки, сунулся мордочкой куда-то в пах Куцему. Тот зарычал, отбросил его головой, попытался встать, но боль в груди повалила его.