Эдуард Лимонов - Первый панк (Обыкновенные инциденты) Страница 3

- Деды! - крикнули от панк-столов. Смех прокатился по залу и умер. И опять, но уже в другом конце зала, крикнули: - Деды!

- ОКэй, - сказал Тэд Берриган, - я не настаиваю на отцах. Хочу только сказать, что несмотря на различие в возрасте, у нас, я думаю, обнаружится много общего...

- Давай "Пластматикс!" - закричали от самой двери. - "Б-52!" "Пластматикс!" Элвиса! Костэлло! Костэлло! Хэлл! - толпа выкрикивала имена групп, и мне стало жалко поэтов, оказавшихся, как я и ожидал, не в моде у сегодняшней публики.

Они поступили тактически правильно. Они выпустили первым Джона Жиорно. Я слышал его уже однажды, не живого поэта, но голос. За несколько лет до этого он сделал диск. Жиорно звучит не хуже рок-группы. Одному из стихотворений, ритм которого имитирует ритм мчащегося в подземелье сабвэя поезда, очень неплохо аплодировали. Сам Жиорно, седой рослый дядька, чисто и как механический автомат выпуливающий короткие отрывистые фразы, публике тоже понравился. Признали его современным.

И Леньке, очевидно, импонировало то, что лицо Жиорно не выражало никаких эмоций.

- Кул гай! - похвалил Ленька. - Становится жарко, как в бане, Поэт...

Я снял свой фиолетовый пиджак. Тэд объявил следующего поэта и, поматывая животом, ушел. Следующим поэтом оказалась дама в черной шляпке с вуалью. Мимо нашего стола она прошла к сцене и, опершись на руку Джона Жиорно, поместила одну ногу в черном чулке на сцену. Затем подтянула туда же вторую. На ней была очень узкая юбка.

- Ваууу! - вздохнула публика, не то удивляясь, не то осуждая.

Открыв сумочку, поэтесса вынула пачку бумаги.

- Ууууу! - вздохнул зал, теперь уже, без сомнения, по поводу толщины пачки стихов.

- Это на целый час! - прошипел кто-то за моей спиной.

- Вы любите старые кости, Поэт? - Ленька поглядел на сцену и пошлепал губами. С явным удовольствием.

- По-моему вы, Ленчик, их очень любите?

- Хо-хо! - Ленька горделиво задрал голову. - Вы знаете, Поэт, у ледис такого типа всегда исключительно белая жопа! Хо-хо! - Если бы у Леньки были усы, он бы их, наверное, подкрутил.

"Старые кости" в шляпке мучила нас однако недолго. Сопровождаемая криками: "Хэлла! Ричарда Хэлла! Костэлло! Элвиса!", она сошла с эстрады. Вновь с помощью Джона Жиорно. Я подумал, что в золотые годы их движения, в самом конце пятидесятых и начале шестидесятых, она наверняка была классная свежая девочка. Она, без сомнения, шла на любой риск, экспериментировала, спала согласно законам сексуальной революции со всеми, с кем хотела, от "Ангелов Ада" до хиппи-коммунистов, немало потребила драгс, то есть получила множество удовольствий. Но каждому овощу свое время. Теперь в моде ее дочери-девочки, выглядящие так, как будто они полчаса назад освободились из тюряги. Подзаборные Мэрилин Монро... стихов ее я не пoнял. Читала она слишком быстро, а мой английский был в те времена хотя и жив, но неглубок.

Устроители нервно совещались у сцены. Гинзберг. Тэд Бэрриган. Орловский. Публика явно желала групп - своих "Пластматикс", Костэлло и Ричарда. Поэтов она не хотела. Я подумал, что у Гинзберга и его друзей тяжелое положение. Если они выпустят сейчас одну из рок-групп, то очень вероятно, что им будет невозможно после этого заставить публику опять слушать поэтов. Если же еще несколько поэтов в жанре дамы с вуалью прочтут свои слишком интеллектуальные для публики рок-клуба, каким "СиБиДжиБи" является, произведения, вечер превратится в стихийное бедствие. Их освищут, осмеют, будут топать ногами и, может быть, швырять бутылки и пивные банки...

Они выпустили Джона Ашбери. Джон Ашбери вышел в вязаной лыжной шапочке на голове, сухой и худой, как после тяжелой болезни. Высокий. В линялых джинсах и рубашке. Он посмотрел в зал и улыбнулся.

- Хотите группы? - спросил он насмешливо.

Зал ответил одобрительным ревом и свистом. Несколько панк-ребят вскочили на столы. Публика опять проорала имена всех банд, объявленных в программе, и успокоилась.

- Будут группы. Через несколько минут. - Джон Ашбери вынул микрофон из гнезда и выпрямился. - А сейчас я хочу вам прочесть мой перевод стихотворения одного русского поэта, который был "панк" своего времени. Может быть, первый "панк" вообще... Очень крутой был человек...

Публика, заинтригованная необычным сообщением, чуть притихла.

- Стихотворение Владимира Маяковского "Левый марш!" - Ашбери поправил шапочку и врубился...

Они слушали, разинув рты. Когда Ашбери дошел до слов: "Тише ораторы! Ваше слово - комрад Маузер!" - зал зааплодировал.

- Ленчик! Ленчик! - Я схватил Леньку за руку и дернул на себя, как будто собирался оторвать ему руку. - Слабо им найти такую четкую формулу революционного насилия! Слабо! Даже "Анархия в Юнайтэд Кингдом" ни в какое сравнение не идет! "Ваше слово, товарищ Маузер!" - это гениально! Я хотел бы написать эти строки, Ленчик! Это мои строчки! Это наш Маяковский! Это - мы!

- "Кто там шагает правой?

Левой!

Левой!

Левой!"

- скандировал со сцены Джон Ашбери. Он содрал с головы шапочку и теперь, зажав ее в руке, отмахивал шапочкой ритм.

Я видел, как ребята Лоуэр Ист-Сайда вскочили. Как, разинув рот, они что-то кричали. Как девочки Лоуэр Ист-Сайда визжали и шлепали ладонями о столы. Даже гуд америкэн бойс возбудились и, вскочив, кричали что-то нечленораздельное. Сырую дыру "СиБиДжиБи" наполнила яркая вспышка радости. Радость эта была, несомненно, сродни радости, которая вдруг охватывает зрителей боксерского матча в момент четкого удара одного из боксеров, пославшего противника в нокаут. Зрители вскакивают, орут, аплодируют, захлебываются восторгом и удовольствием. Судья взмахивает над поверженным полотенцем:

- Раз! Два! Три!.. Десять! НОКАУТ!

- Ура-ааа!

- НОКАУТ! - крикнул я Леньке. - Наш победил!

- Жаль, Поэт, что он не может увидеть, - сказал Ленька. - Ему было бы весело. К тому же, победил на чужой территории. На чужой площадке всегда труднее боксировать.

- Может, он и видит, Ленчик, никто не может знать...

- А сейчас, - сказал Джон Ашбери, когда шум стих, - я прочту вам несколько своих стихотворений. Конечно, я не так крут, как Маяковский...

Зал дружелюбно рассмеялся.

После перерыва группы разрушали стены и наши барабанные перепонки, так как "СиБиДжиБи" была слишком маленькой дырой для их слоновьей силы усилителей. Несколько дней после этого мероприятия у меня звенело в ушах. Ричард Хэлл был не в форме, может быть, долгое время был на драгс. Я видел Хэлла в куда лучшие дни. Элвис Костэлло, уже тогда селебрити, понравился мне рациональной эмоциональностью умненького очкастого юноши, пришедшего в рок, как другие идут в авиацию или в танковое училище. Кроме объявленных групп в программе были и необъявленные.

В третьем отделении должны были опять читать поэты. Я пошел в туалет. На лестнице, спускающейся к туалету, аборигены курили траву, засасывали ноздрями субстанцию, более похожую на героин, чем на кокакин, и вообще совершали подозрительные действия: выпяливали глаза, шушукались, садились и вставали, вдруг подпрыгивали. Вели себя нелогично. Возможно, таким образом на них действовал алкоголь или же редкие драгс. Меня их личная жизнь не касалась, я независимо прошел в туалет. В мужском, даже не потрудившись запереться, спаривались. Он сидел на туалетной вазе, она - на нем. Тряпки. Ляжки. Ее крупный зад.

- Я извиняюсь - сказал я.

- Пойди в женский, - посоветовал он мне дружелюбно, высунувшись из-под ее подмышки и вытащив щекой на меня часть ее сиськи.

Я пошел в женский. Заперто. Пришлось выстукивать оккупантшу. Вышла смазливая блондиночка в ботиках на кнопках. Такие лет тридцать назад носила моя мама.

- Ты что, pervert*? - спросила девчонка, оправляя черный пиджак. - Тебе нравится писать в женском?

- В нашем ебутся - сказал я.

- А-ааа! - присвистнула девчонка понимающе. - Lucky bastards!**"

Когда я вернулся в зал, на сцене находился Вознесенский и читал по-русски, то свистящим шепотом, то громким криком свое обычное: "Я Гойя, я Гойя, я тело нагойя..." и размахивал руками. Половина зала слушала его, ничего не понимая. За столами беседовали. Две девушки из бара приносили напитки, с трудом вынимая ноги из людской жижи. Толпа уже успела совершить лимитированную революцию, растоптала канатики и влилась в щели между столов. Три вышибалы - стражи порядка, исчезли. Может быть, их растоптали и съели.

Гинзберг сидел рядом с Ленькой, и они вполголоса беседовали, наклонившись друг к другу. Я сел на свой стул, на него, пустой, облизываясь, глядела дюжина нечистых.

- Андрэй задержался на обеде с издателем, - пояснил Гинзберг. - У него выходит книга стихов в переводе. С предисловием Эдварда Кеннеди.

Я подумал, что какое ебаное отношение Эдвард Кеннеди имеет к стихам Вознесенского, но от вопроса воздержался, ибо ответ Гинзберга, несомненно, опять отошлет меня к важному делу борьбы за мир. И я ничего не смогу возразить против мира, Эдварда Кеннеди, Вознесенского и Гинзберга.