Владимир Иванов - Любовь и войны полов Страница 8

Да и не я один, застывал тогда в изумлении над тем, что называлось «нашей семьёй». Всех наших знакомых тоже всегда поражало, откуда это мы такие – ни на других, ни, друг на друга, совсем не похожие. Да, все мы были тогда очень и очень разными…

Собственно, и само название-то, «семья», не совсем и подходит к тому нашему сборищу – может быть, даже, что и не подходит вовсе. Я бы назвал её, скорее, человеческой галактикой. Настолько каждый был в ней самостоятелен и сам подобен Солнцу, вокруг которого вращались свои планеты. Так, он был ярок. И каждый в ней, был беспредельно обожаем остальными, и горячо ими любим. Каждым из нас все остальные, втайне восторгались, считая его своей гордостью, сокровищем и уникумом. И было за что…

Впоследствии, я часто думал над тем, как именно, нашей маме удалось создать, столь уникальную и так очаровавшую, тогда всех нас, эту свою невероятную парадигму любовно-семейного существования. Но так, ни до чего и не додумался. Да, и до сих пор, не могу понять, как именно, ей это тогда удалось. Да и одной, ли маме…

Потому, что внешне это была самая обычная иерархическая пирамида, основанием которой являлись мы – четвёрка детей. Считалось, что на нашем уровне существуют свои дисциплина и иерархия, так как формально, здесь главенствовала старшая сестра, человек невероятной начитанности, самодисциплины, проницательности и ума. Она, как и полагалось первенцу, была всем в папу. Всесторонне одарённая, она, как никто из нас, отличалась настойчивостью, старательностью и обязательностью. Вероятно, это и был первый плод маминой педагогики будущего – эталон человека идеального…

У неё был, лишь один, известный мне недостаток – она единственная из всех нас, брала учебники в руки.

Но даже и этого ей казалось мало, и она постоянно канючила, изводя других, что ничего не знает. Её дразнили, над ней потешались. Училась она на одни пятёрки – знания её были абсолютны. Поступая в московский институт, она вызывающе отказалась от четвёрки, настаивая, что знает всё «на отлично». Преподаватель, раздосадованный упорством провинциалки, посадил её рядом, предложив отвечать все вопросы, на которые не ответили другие и уже через час, он был вынужден поставить ей «отлично».

Младшая сестра была красивее и ярче талантами, но только из-за старшей, так часто дрались её поклонники, рыдая потом, на наших же, кухнях.

Иногда мне казалось, что у неё, какое-то, иное зрение – она видела всё, как-то, неуловимо иначе – казалось, скрытую от других, обратную сторону вещей. Было в этом, уже и, что-то, мистическое. Наверное, ещё и поэтому я никогда больше не видел, чтобы ребята так сходили бы, по девчонке с ума…

И только на нашем уровне она признанием не пользовалась, являясь скромным референтом «по связям с родителями». Здесь она была, скорее, фигурой умолчания, чей авторитет уходил, почти, в минус – дурацкие знания и таланты здесь не котировались. Тут необходимы были сверх-качества! Её энергии и скоростей тут явно не хватало, и часто она сама уже находилась в состоянии, близком к неврозу…

В этом пространстве безраздельно царила парочка, с которой «ни у кого не было сладу» – моя стремительная младшая сестра – вылитая мама – и брат. Эти были, примерно, одного возраста, поэтому постоянно и индуцировали друг-друга на всевозможные подвиги, дерзости и проделки. Они, отродясь, не брали учебников в руки, легко успевая в спорте, школе и похождениях. И везде небрежно – «одной левой»!..

Каждый из них был ярким лидером и его окружал свой народ – от преданных друзей и недавних знакомых, до случайных «прилипал». Брать учебники в руки тут считалось делом позорным – уделом дебилов. В крайнем случае, их можно было, лишь бегло просматривать. Этого считалось достаточным. Более чем. Естественно, что и публика эта, делала всё, что кроме них уже не мог ни кто, а потому и конкурировала друг с другом тотально – за всё и во всём. Остальные существовали уже в пространстве этой всеобъемлющей и тотальной, ни на миг, не затихающей, конкуренции…

Сестра, бывшая как называла её мама, «звездой», своими способностями и талантами восхищала многих, ну и он, само собой, старался от неё не отставать. Видя его рвение, она ещё больше его подначивала и задирала, отчего тот, совсем уже лез из кожи вон, во всех их предприятиях. Но именно этот – фантастически быстрый – мгновенный и заводной, стиль этой парочки, наиболее соответствовал и общему стилю семьи – лёгкому, мгновенному, остроумному. На уровне телепатического понимания – почти без слов. Хотя родители наши соображали и делали всё и на ещё больших скоростях…

Но угнаться за сестрой брату было, практически, невозможно. Она великолепно умела всё, чем занимался он – и его «лёгкую», и его скалолазание, его шахматы, и даже, стрельбу. Стреляла не хуже, а в шахматы, так и обыгрывала. Она верховодила всеми мальчишками, легко обыгрывая их во всё, включая футбол. Он переплывал Енисей, без остановок, дважды, но и она плавала, как рыба. Впрочем, как и все мы. А вот он не умел и половины, чего умела она. Она неплохо разбиралась в живописи и очень прилично рисовала, вышивала, кроила и шила, легко выдумывая собственные модели.

Журналы мод ею выписывались, но её вещи были отмечены особым вкусом. Когда пропал её болонка, она намалевала портрет своего Тотошки, с тоски, перед собой. Прямо на стене…

Не мы одни – все восторгались ею. Это было живое переплетение всевозможных талантов, лёгким флером ложившееся вокруг неё и на всё вокруг…

Уже врачом, после её отъезда в Ленинград, я обнаружил несколько томов тщательно подобранных и классифицированных журнальных и газетных вырезок по травам и лекарственным препаратам. Она работала кардиологом в нескольких больницах, много совмещала, дежурила и консультировала как терапевт и рентгенолог; у неё была большая семья, родня и дача. Даже зная её, я был поражён – когда она успевала?!.

Не удивительно, что вокруг обоих, всегда вился рой их друзей, поклонников и ухажёров – сплошь местная «золотая молодёжь». Я бы не знал этого, наверное, если бы, запоздало, меня не просветил бы писатель Виктор Ероховец, учившийся, тогда, в одной с ними школе. Через много лет, он признался мне, что был безумно влюблён, но не смел подойти – в наших девчонок была влюблена тогда вся его школа.

Мы этого не знали, хотя вполне, можно было бы, догадаться и по толпам в доме, тем более, что мама всегда одевала их только по самой последней моде.

Это уже потом, как и все наши, она тоже уехала учиться в столицы…

Отец так и остался для меня сфинксом. Личностью, до конца мною не понятой. Лишь через много лет, уже после того, как его не стало, до меня начали запоздало доходить её истинные масштабы. Из 4 великих театров России, 2 я видел в пике расцвета – БДТ Товстоногова в Ленинграде сезонов 71 и Малый Соломина в Москве сезона 95–96. Последний я считал классическим русским театром и по репертуару, и по труппе.

Понятно, я не видел МХАТ времён Саца и Сулержицкого и игру Станиславского, зато в Ленкоме смотрел «Фигаро» и «Зримую песню», которую, как болтали, ставил тогда сыну сам Гоги. Из «Современника», времён Ефремова и Табакова, куда у меня был, благодаря кузену, бесплатный вход, я обычно уходил минут через 7, а Таганку, за её агитку и насилие над зрителем, я тогда и за театр не считал…

Это к тому, что мне есть с чем сравнивать – весь звёздный репертуар БДТ я знал наизусть. Чего стоили одни «Мещане», в которых тогда играл весь цвет БДТ!..

Но, когда отец начинал читать поэмы… Переживания, которые вы испытывали, не поддаются описанию. Особенно это касалось «Братьев-разбойников», которые невозможно было слушать без слёз. В его чтении отсутствовал малейший налёт патетики. Когда он начинал своим спокойным, немного усталым и печальным голосом «Нас было двое…», то сначала возникала, как бы, обыденность – почти хроника, которая каким-то невероятным образом, вдруг, превращалась в сверх-реальность. И злоключения героев начинали рвать вам душу – впечатление, что всё это происходит прямо на ваших глазах…

В семейные дела он не вникал – находясь в своём поднебесье, лишь милостиво, изредка снисходил. Но все его вмешательства были схождением высших сил. Происходили они редко, но так внушительно, что запоминались навсегда. На моей памяти Зевс-Громовержец к простым смертным не спускался, но всем было памятно ещё и его последнее пришествие. Поскольку малый правящий хурал семьи состоял из женщин всё видевших, соображавших и схватывавших на лету, бедный брат мой не всегда поспевал за их космическими скоростями.

Несколько лет он рос баловнем, на которого обрушивались все их нежности, заботы и ласки и вырос барчуком, которого наши девушки обожали. Естественно, что и вертели им, как хотели. Короче, они его заласкали и затуркали. Он сделался эгоистом и стал жаден. Начал облизывать, а потом прятать пироги, которых выпекалось множество. Прятал он их повсюду, но чаще в баки с бельём и, как белка, забывал. Пироги плесневели, оставляя пятна. Уговоры не действовали и тогда обратились к отцу. Папа велел выгнать брата из дома вон…