Анат Гарари - Рождение бабушки. Когда дочка становится мамой Страница 10

Последние слова Рут заставляют женщин задуматься. Нири обводит взглядом притихшую группу и объявляет, что пришло время заканчивать.

Клодин откликается первой:

– Как быстро прошла встреча!

Нири отвечает ей улыбкой:

– Наша встреча, которая началась с рассказа о том, как невеста благословила вашу дочку, почти вся была посвящена тревожному ожиданию родов. В то время, когда дочь оказывается в эпицентре бури, мать не в состоянии сосредоточиться на своих переживаниях, прислушаться к своим мыслям и чувствам – она вся поглощена заботами о дочери. Последнее замечание Рут об особых взаимоотношениях между мамой и дочкой, да и сам факт того, что вы находитесь здесь, подтверждают, насколько все-таки важно для вас поделиться тем, что происходит лично с вами. Я предлагаю сложить воедино опыт, накопленный каждой из вас, чтобы помочь друг другу по возможности разобраться в себе. Наша группа находится еще только «в начале срока», и у нас будет достаточно времени коснуться всего, что вас волнует.

Нири

Распрощавшись с матерями, я еще на некоторое время задержалась в комнате – навела порядок возле кофейного автомата, собрала свои вещи и выключила свет. «Вот и еще одна встреча прошла», – думала я, спускаясь по лестнице. Мне кажется, что сегодня затрагивались темы более личного характера; у меня на глазах группа как бы начинает прорисовываться: тени исчезают, и каждая из женщин приобретает свои резко очерченные контуры. У каждой – своя характерная реакция, свойственные только ей стиль и язык, которые я уже начинаю узнавать. Группа еще периодически теряет равновесие, как малое дитя, делающее свои первые шаги, но тут же пытается выровняться, чтобы общими силами преодолеть путь, который приведет их к одной общей цели. Мои мысли возвращаются в недалекое прошлое. Когда я рассказала друзьям, что собираюсь создать группу для матерей, дочки которых беременны, многие из них даже не пытались скрыть своего удивления: «Что с ними обсуждать? Это же не их беременность, и рожать не им! У них это уже позади!» Интересно! Я вспомнила их слова сегодня, когда женщины в комнате упорно продолжали говорить о своих переживаниях, связанных с тем, что происходит и должно произойти у их дочерей. По всей вероятности, их нежелание заняться собой отражает ту роль, которую, по их мнению, они вправе исполнять сегодня. И они тоже считают, что главный герой тут – дочь.

Мне надо запастись терпением и уступить место времени: оно хорошо знает свое дело. Динамика в группе будет развиваться, скованность пропадет, и в комнату проникнут новые чувства, о которых почти не говорят, а, возможно, и не догадываются. Период перемен, который начинается с беременности и заканчивается через несколько месяцев после родов, откроется перед нами во всей его сложности и многогранности во многом благодаря своеобразному составу группы, где у каждой женщины свой характер, свой жизненный опыт и своя судьба.

Я выхожу во двор, смотрю на окружающих. Я чувствую себя очень хорошо среди женщин из своей группы – маленькая девочка среди больших мам. Я всегда любила находиться среди женщин, слушать их разговоры, наслаждаться их вниманием ко мне, младшей. Только по отношению к Элле я чувствую себя иначе. Ее хрупкая внешность в сочетании со слабым, робким голосом просит защиты. Ее глаза ищут меня, и мне хочется протянуть ей руку и не покидать ее. Что есть в тебе, Элла, такого, что вызывает во мне желание помочь тебе, прижаться к тебе, стать твоей дочкой? И в то же время я ощущаю себя старшей среди них.

У меня возникает мысль: если бы моя мама участвовала в такой группе, когда я была беременна, возможно, нам было бы проще понять, что происходит, а значит, и легче друг с другом. И тут же понимаю, что опять перекладываю всю ответственность на маму. «Но понимание не всегда приводит к немедленным переменам», – продолжаю я мысленный поединок, пытаясь сбросить с себя чувство вины, которое вновь атакует меня, – дочь, которая весь свой путь взросления проделала, вцепившись в мать мертвой хваткой.

А может, это всегда так: дочь ищет в матери понимание и поддержку, но ведь и мать, особенно когда дочь уже выросла, ждет от нее того же. Значит ли это, что во взрослой жизни наши роли смешались, а границы стерлись?

И опять эта потребность немедленно позвонить маме и рассказать, что все пришли, и услышать в ее голосе то же, что переполняет меня – гордость и надежду. Я всегда спешила поделиться с мамой своими успехами или просто рассказать о каком-то хорошем событии, так как знала, что ее радость всегда будет равна, а то и сильнее моей; и ее реакция зачастую ломала стены неверия в себя, которые я, к сожалению, так упорно возводила. Но по той же причине я избегала посвящать ее в свои неудачи и трудности, так как ее взгляд обнажал именно то, что я боялась увидеть. Почему я до сих пор так нуждаюсь в ее похвале? Что есть такого в этой связи с матерью, что ею невозможно пресытиться?

Элла

Сидеть одной в кафе или кинотеатре, а тем более есть в одиночестве в ресторане когда-то являлось для меня той красной чертой, переступить которую я решалась разве что мысленно, и то лишь для того, чтобы прийти к заключению, что это невозможно. Мне казалось, что одна я буду чувствовать себя ужасно, и все, что мне останется, – это исподтишка разглядывать окружающих, ну а это – дурной тон. Я представляла себя сидящей в полуосвещенном зале, уничтожающей порцию с огромной скоростью, не поднимая глаз от тарелки. Чем больше я об этом думала, тем более увеличивалась воображаемая скорость поедания, так что довольно скоро я видела себя обедающей в столовке для неимущих с одним лишь желанием – неприметно и быстро насытиться и исчезнуть. Поэтому, оберегая себя от расстройства, я чаще всего отказывалась от этого сомнительного удовольствия.

Но с тех пор кое-что изменилось – такого сорта вопросы меня просто больше не занимают. Теперь у меня новая привычка: кофе и свежая булочка каждую пятницу в кафе на моей улице, рядом с домом. Каждую неделю примерно в девять я захожу в кафе и усаживаюсь за одним и тем же столиком в углу, греясь в мягком тепле неназойливого утреннего солнца. Сижу одна, поставив сумку на соседний незанятый стул, отгородившись от других, таких же, как я, постоянных посетителей – то ли приезжая, то ли туристка – и наслаждаюсь бездельем.

Пятница. Я сижу в кафе и мысленно переношусь на несколько дней назад, во вторник, на встречу матерей; вспоминаю, как вышла оттуда в полном смятении, удрученная, взволнованная, переполненная мыслями и воспоминаниями. Я вновь возвращаюсь ко дню твоего, Эйнав, рождения. В этот день, можно сказать, и я родилась заново – стала матерью. С тех пор материнство стало моей второй кожей, моей одеждой, оно всегда при мне. Куда бы я ни подалась, я – мать.

Я растворяюсь в своих мыслях, даю им плыть в любом направлении, терпеливо жду, когда они причалят к берегу. И вот я вижу тебя, моя девочка, в детском садике, во время завтрака, твои крохотные ручки сжимают кусочек хлеба, смазанный творогом, вся мордашка покрыта белым снегом. Скоро ты нарисуешь картинку, которую позже протянешь мне, вся светясь от гордости. На работе в обед я шептала про себя: «Спи спокойно, мое счастье». Словно читая твое время по внутренним часам, я знала каждую твою минуту. А затем всплывает еще одна картинка – назойливая; я пытаюсь ее прогнать, но в конце концов сдаюсь и вижу себя по дороге в садик, вспотевшую, спешащую, опаздывающую; и мою Эйнав, стоящую у ворот с ожиданием и обидой во взгляде, которые сменяются радостью в ответ на мой виноватый, молящий о прощении вид. И вновь всплывает во мне мгновенно подавленное разочарование: не меня ты ждала, а мороженое – награду, которую я приносила всегда, когда опаздывала.

Или вот еще: вечер, мы сидим на кровати в твоей комнате; я уже прочла тебе две сказки и обняла, и поцеловала, и выключила свет, а ты все не даешь мне уйти…

Я отпиваю свой кофе, который уже успел остыть, жду продолжения воспоминаний на экране моего воображения, и оно усаживает тебя, Эйнав, возле меня здесь, в кафе, как когда-то.

Ты помнишь, как когда ты была маленькой, – шепчу я тебе с улыбкой, – вечером, когда я укладывала тебя спать, ты просила, чтобы я не уходила? Ты помнишь, как ты упрашивала, и требовала, и кричала, чтобы я осталась? «Ты любишь меня?» – спрашивала ты. «Ты любишь меня? – не успокаивалась моя девочка. – Скажи мне, что ты любишь меня!»

Сто тысяч раз я повторяла тебе, – говорю я ей, – повторяла, и повторяла, и повторяла, пока уже начинала хрипеть, повторяла и повторяла, пока уже переставала замечать, что я говорю, а рука гладила твой лобик, твои волосики:

«Я люблю тебя, я люблю, я люблю…» Вот мы уже превратились в живой ком, руки и ноги сплетены; ком раскачивается, как в молитве, и мелодия не прекращается: «Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя…» И так до тех пор, пока я останавливалась, разжимала осторожно твои руки, целовала один за одним тонкие пальчики и клала твою кудрявую головку на подушку. Я оставалась еще на минуточку и еще на минуточку возле тебя, вдыхая остатки младенческого аромата, не в состоянии расстаться.