Борис Порфирьев - Чемпионы Страница 111

Открылась дверь. Вошёл милиционер–лейтенант. Из–за спины его выглядывали Аделаида с Таей, а за ними — соседки, множившиеся в татауровских глазах, как арбузные косточки.

— Ну что? Будешь ещё драться? — злорадно спросила Аделаида, удовлетворённо разглядывая разгром в комнате.

— Да ты что? И в самом деле рехнулась? — пробормотал Татауров несчастным голосом и объяснил лейтенанту: — У неё приступ бешенства. В неё дьявол вселился.

— По пьянке всякое причудится, я, конечно, извиняюсь, так как знаю ваше положение в отечественном спорте, — сказал тот.

Деловито раздвинул на столе посуду и, время от времени поднимая глаза на тот хаос, который только что своими руками сотворил хозяин, стал заполнять протокол, исписанный уже наполовину показаниями соседей. Закончив, потянулся, спросил Татаурова:

— То, что дело произошло по пьянке, отрицать не будете?

— Да не бил я её, это она сама, — упрямо возразил Татауров.

— Вы и сейчас пьяны. Не будете отрицать?

— И чижик пьёт, — пробормотал Татауров, отводя взгляд в сторону. Но что он мог сказать в оправдание? Морда у неё расцарапана, в комнате полнейший разгром. Ох, дурак, дурак — не сдержался, хлопнул арбуз, блюдо с холодцом. Сам себе подписал приговор… Тупое и безмерное отчаяние навалилось на него.

— Я ухожу, — сказал лейтенант. — Надеюсь, что договоритесь по–мирному с вашей супругой? А насчёт протокольчика зайдёте ко мне завтра, подпишете на трезвую голову. А сейчас достаточно свидетельских показаний.

Едва за ним закрылась дверь, как Татауров сказал мягко и вкрадчиво:

— Может, ты и в самом деле рехнулась? А? Затмение такое нашло? Может, у тебя мать или отец были больные? Случается, передаётся по наследству. Скажи — и всё забудем. Заживём, как прежде.

Она молчала, протирая одеколоном царапины, рассматривая их в зеркале, морщась от боли.

Татауров начал увещевать её. Наконец повысил голос. Тогда она оборвала его резко:

— Поговори ещё у меня, эмигрантская шкура!

Он с трудом раздвинул сведённые гримасой страха губы и проговорил растерянно:

— Да ты что это? Опомнись!

Аделаида мимолётно окинула его жестоким, ненавидящим взглядом и молча начала раскрывать постель, взбивать подушки.

Татауров выхватил у неё одну из них, швырнул на диван, не раздеваясь, уткнулся в неё разгорячённым лицом. Он был сломан коварством Аделаиды и не находил в себе сил ни для гнева, ни для обиды.

А наутро, в милиции, выслушав его сбивчивую исповедь, лейтенант пообещал замять дело. Но по тому, как он попросил его держать себя в руках, Татауров понял, что поверил тот далеко не всему.

Когда он вернулся домой, там всё было прибрано, и только липкие мутные пятна с кусочками арбузной мякоти зловеще тускнели на трюмо и нижних дверцах буфета.

Татауров снова начал увещевать Аделаиду, взывать к её совести, негодовать, старался образумить, а потом стал ругаться и кричать, но всё его неистовство разбилось о её упорное молчание. И бурный кризис опять сменился у него глубокой апатией.

А вечером, когда на кухне снова послышались голоса соседок, Аделаида повторила самоистязание. К счастью, лейтенант почему–то не пришёл, хотя она и бегала за ним с портнихой.

Когда это повторилось в третий раз, словно что–то взорвалось перед глазами Татаурова. Он остервенел, схватил пытавшуюся выскочить на кухню Аделаиду за плечи и начал трясти, выкрикивая ругательства, окончательно располосовал халат, вытряхнул из него женщину и, памятуя, что кулаком убивал быка, отвесил ей лишь пощёчину. И от неё Аделаида отлетела к дверям, которые как раз распахнулись под натиском соседок.

Он шваркнул огромной бронзовой пепельницей об пол, отшвырнул голосящих баб, ринулся вон из дома.

Несчастный, с растерзанной душой, он явился с повинной к участковому. Глядя на него затравленными глазами, сказал, что ударил один–единственный раз, сейчас, спросил умоляюще, что же ему теперь делать.

Лейтенант вроде бы сочувствовал и даже попрекнул:

— Что же вы, человек в годах, так разошлись, что и квартиру, и все денежки переписали на её имя?

— Так она же была сама нежность! — искренне воскликнул Татауров. — Каждое моё желание ловила на лету!

— Ну, случаются этакие искусные артистки, — махнул рукой лейтенант. — Но факты все против вас, и, думаю, суд выселит вас из квартиры.

«Суд? — ужаснулся Татауров. — Она там непременно напомнит о моей эмиграции, и потянется ниточка… Нет, нет, я сам выеду, только бы не дошло дело до суда». И он попросил униженно и торопливо:

— Да я и сам уеду. Не жить же с такой стервой? Только не доводите дело до суда.

На улице, по тому, как обвис на плечах его твидовый пиджак, почувствовал, что за время этого разговора словно бы похудел, стал ниже ростом…

Домой он идти не мог, да и не хотел. А единственный друг Лазарь вот уже полгода как затаился, предупредив, что от организации его встреч вынужден воздержаться, так как ревизия вроде бы пронюхала об их махинациях… Куда податься?

И он всё–таки побрёл домой. Аделаиды не было. Он отыскал початые бутылки и, мешая коньяк с мукузани, водку с киндзмараули, напился. Ему хотелось выплакать кому–нибудь своё горе. В конце концов, могут же понять его соседки? Ведь тихо и мирно он прожил с ними не один год!

И он вышел на кухню, бил там себя в грудь, взывал к сочувствию, и слёзы текли по его обвислым щекам. Это были жалкие слёзы старика, оплакивающего свою неудавшуюся жизнь.

И только возвращение Аделаиды, метнувшей исподлобья ненавидящий взгляд, заставило его замолчать. Отчаянным усилием воли он овладел собой и, потупившись, покинул дом. На набережной, присев на скамейку, похвалил себя: «Останься — а она снова поцарапает свои щёки? Тогда уж суда не миновать».

Ночь он провёл в зале ожидания морского вокзала, то вытягиваясь во весь рост на деревянном диване и дремля, то испуганно вскакивая спросонья. Тупо глядел на окно камеры хранения, в которой прятал перед рождеством шубку… Ах, дурак, дурак, — сначала шубка, потом комната и сберкнижка…

Утром, невыспавшийся, обросший седой щетиной, он сидел у лейтенанта и советовался, как ему жить дальше.

— Перебейтесь где–нибудь у друзей, а потом купите комнату, — посоветовал тот.

— На какой шиш? На пенсию? — горько усмехнулся Татауров и спросил робко: — Ну а вещи как?

— Что вещи? На половину вы имеете право. Суд встанет на вашу сторону, — сказал лейтенант с оттенком насмешливой почтительности.

Трусливая неуверенность заставила Татаурова пробормотать:

— Да бог с ними, с вещами. Суда не хочу.

Вечером он всё–таки уехал к Лазарю в Севастополь. Смиренно и безропотно слушал его попрёки: укладывал на лопатки чемпионов мира, быкам шеи ломал, а тут дал слабину перед первой встречной. Лазарь так горячился, что Татауров даже побоялся напомнить ему: а кто же свёл его с этой «первой встречной», как не он, его дружок?

— Ну, чего ты хочешь от меня? — раздражённо спросил Лазарь.

— Жить негде.

— Дурак, отдал такие деньги. И наверное, на блюдечке с голубой каёмочкой?

Татауров не понял иронии и объяснил угрюмо:

— На книжку на её имя положил, — и повторил покорно и тупо: — Жить негде.

— Не мне же прописывать такого остолопа? — фыркнул Лазарь. — Иди в дом престарелых. В Ялте есть.

— Поможешь? — встрепенулся Татауров.

— А я — что? Нянька? Обратись к своему лейтенанту, если он такой хороший.

Что ж, участковый обещал содействовать во всём. И дом престарелых — тоже крыша над головой. Татауров вздохнул:

— Сегодня–то разрешишь переночевать?

Лазарь не только разрешил, но и закатил обильный ужин с выпивкой, назвав его прощальным, чем дал понять, что на их комбинациях поставлена точка. Отказ в пристанище подразумевался сам собой.

Почти неделю после этого Татауров снова спал в зале ожидания морского вокзала и каждое утро навещал участкового, который, как он и предполагал, взял на себя хлопоты о доме престарелых.

Когда наконец там нашлось для него место, он спокойно вздохнул и даже не пожалел, что лишился пенсии, которая с этого дня стала собственностью богадельни, как он по старинке называл дом престарелых. Да и зачем она ему сейчас, когда он оказался на всём готовом, а курильщиком он никогда не был.

Старики и старухи встретили его равнодушно, и только одна моложавая женщина, сидевшая в коляске с велосипедными колёсами, при виде Татаурова заволновалась и, глядя на него тоскливыми глазами, торопясь, глотая слова, объяснила:

— Котёнок–то на улице!

Устроившись в уютненькой двухместной комнате, Татауров долго осматривал из окна склон горы, но никакого котёнка не увидел. А ему хотелось найти его и положить на колени обиженной богом женщины!

Она сидела в коляске целыми днями и почему–то никогда не выезжала из вестибюля на солнце. И всякий раз при виде Татаурова её охватывало странное, смутное волнение, она возбуждалась и объясняла ему: