Александр Кикнадзе - Тогда, в Багио Страница 21

Приезжали работники посольства и туристы, не было конца приглашениям… Наконец, плавание, теннис, бильярд, нарды… Все это помогало поддерживать и физическую и психологическую форму. Но как понять и описать чрезвычайные происшествия в Багио?

Для этого нам надо «заново прокрутить пленку», постараться с максимальной точностью восстановить в памяти некоторые обстоятельства тех дней.

Мало ли среди ваших знакомых людей, которые после маленькой житейской неприятности или поражения готовы рассказывать об этом каждому встречному, сопровождая рассказ горестными всплесками рук? Мало ли среди ваших знакомых людей, которые любят повествовать о своих хворях? Они не знают мудрой японской поговорки: «Человек испытывает неприятность два раза — первый раз, когда пришла эта самая неприятность, а другой раз, когда рассказывает о ней». Карпов переносил поражения молча, никого не винил, говорил, что ошибся, но ошибся сам, не объяснял это какими-то воздействиями из зала. И вообще предпочитал как можно меньше вспоминать о неудаче.

Это дало основание корреспонденту манильской газеты написать: «У русских хорошие нервы».

Если бы знал журналист, что такое чемпионские ночи!

Отложив двадцать восьмую (игранную белыми) партию в трудном положении, Карпов анализировал ее вместе с тренерами… я чуть не написал: до рассвета… нет, рассвет наступил необычно быстро, сидели за доской, когда на дворе было светлым-светло. Вообще, может быть, это не лучший способ анализа, шахматисту надо дать чуть отойти от всего пережитого за партией, чуть поспать, чуть вернуться в норму. Ну а если он не может по-другому? Если он весь там — в этой позиции, трудной, сохраняющей лишь призрачность спасения? Но из нее надо взять все, что только можно. Отыскать ничтожнейший шанс. Проверить себя и других. Чтобы в конце концов сказать — нет, не годится и это. И то не годится тоже. Может быть, попытать счастья еще в одном не сразу бросающемся в глаза варианте? Как это было в тринадцатой партии. Век бы помнить ее. Помнить, как в такой вот утренний час было найдено продолжение, после которого вздохнули свободно все: есть ничья. Помнить, как уже за доской на сцене было найдено продолжение, ведущее к поимке неприятельского ферзя.

Легкий бы услышать вздох облегчения. Увидеть хотя бы намек на улыбку. Юрий Балашов — серьезный человек, от него не жди, не улыбнется. И Игорь Зайцев, хотя и видится в шахматах прямой противоположностью Балашова, этим на него похож, тоже не любит раздаривать улыбки. Или приучила шахматная практика? Есть у шахмат железный закон: ты не должен давать партнеру право догадываться о своем состоянии — нравится тебе позиция или нет… ты не должен облегчать ему оценку положения с помощью собственных эмоций. Не всем и не всегда это удается. Помню, как безнадежно и тайно вздохнул Спасский во время последней партии ленинградского матча с Карповым: на доске была примерно равная позиция, казалось, вся борьба еще впереди, но Спасский лучше, чем кто-либо из сидевших в зале, понимал, к чему клонится позиция, к чему она в конце концов придет, и он не удержался, вздохнул, едва заметно, но все же выдал себя.

А ведь это о нем завистливо говорил не щедрый на комплименты Р. Фишер: когда играешь со Спасским, никогда не догадаешься по выражению его лица — хорошо ли он чувствует себя или плохо, нравится ли ему позиция или нет. Не всем подвластно это искусство. А Михаил Таль, оптимист, живчик, умница, умеющий так хорошо понимать других, безмерно напряжен и он. Все три тренера — честнейшие на свете работяги. Таль, как и Балашов, еще собирающийся побороться за звание чемпиона мира, отдает Карпову все, что только знает, может, и еще что-то сверх того. Это Талю наших дней принадлежит прекрасное изречение; в ответ на вопрос, как бы он сыграл с тем Талем, который был чемпионом мира, он ответил мгновенно: «Я бы растерзал его». А сейчас он говорит негромко, с легким оттенком сомнения в своей правоте, так свойственного этому человеку: «Кажется, не стоит тратить силы».

Профессор В. Зухарь будто только и ждет этого приговора.

Вся его практика, весь богатейший опыт работы со спортсменами подсказывает ему: ты не имеешь права допускать этого безобразия. Слово «безобразие» вертится в голове; Зухарь никогда не произнесет его, он не выносит безоговорочных приговоров, на что бывают так щедры подчас люди, достигшие его положения, степеней и званий. Он просто спрашивает у Батуринского, не считает ли тот, что анализ следовало бы продолжить на свежую голову, ведь недаром говорят, что утро вечера мудренее, на что Батуринский флегматично отвечает: «А уже давно утро».

И терапевт профессор Михаил Лазаревич Гершанович, и психиатр профессор Владимир Петрович Зухарь, как и все члены советской делегации, хорошо знают, что Карпов еще долго не заснет. А ему надо спать, спать, спать. Сон — лучшее из всех существующих на свете лекарств, изобретенных природой. Но чтобы пришел сон к шахматисту, охваченному столь бурными, выходящими далеко за пределы обычных измерений чувствами, необходимо лекарство, изобретенное человеком. Снотворное. Обычно удавалось обходиться без него. Сегодня Зухарь и Гершанович первый раз принимают решение дать снотворное Карпову.

Тот соглашается. Выпивает двойную дозу. После этого тренеры расходятся по своим номерам. Каждый из них еще долго будет сидеть один на один с отложенной позицией. Выискивая малейшие шансы. А два профессора дождутся, пока заснет Карпов, и, когда в его номере погаснет ночник, вздохнут облегченно.

А через час снова увидят свет сквозь крохотную щелку двери, ведущей в комнату Карпова. Чуть приоткроют дверь.

И увидят Карпова, склонившегося над шахматной доской.

Что испытывает, что чувствует Карпов? Ведь, что там ни говори, классический совет «Хвалу и клевету приемли равнодушно» легко давать другим. И потом, способность не допускать близко к сердцу и большую радость, и большое горе приходит к человеку лишь с годами, ближе к старости, когда начинают работать на полную катушку все, какие ни есть, защитные системы.

Это только старый Сократ мог так ответить на вопрос: «Почему ты всегда ровен духом?» — «Потому что не имею ничего такого, о чем бы жалел, потеряв». Но и эта мудрость, увы, с изъяном. Карпов не может быть ровен духом перед тридцать второй партией, потому что думает не только о том, что потеряет сам, проиграв ее. О том, что потеряет страна, делегировавшая его. И шахматы, если возведут на свой престол человека, о котором Карпов скажет впоследствии: «У меня было только одно чувство к нему — ненависть».

Все на свете имеет свои пределы.

Есть пределы и ресурсам воли, терпения, выдержки, хладнокровия. Неужели карповские ресурсы подошли к исходу? Кто наберется смелости сказать, что это не так? Здесь, на Филиппинах, уже проходил однажды поединок на звание чемпиона мира. Хоть и был он разбит на четырнадцать отрезков, длился в общей сложности — с ритуалом вместе — чуть больше двух часов. Тоже шло состязание в быстроте мышления, точности расчета, тоже испытывалось искусство стоять на ногах после пропущенного удара… Тогда, в семьдесят пятом, шел поединок боксеров.

Счастье-то какое! Всего два часа или сорок две минуты «чистого времени» требуется боксу для того, чтобы вынести приговор: этот лучше, а тот тоже хорош, но не настолько.

В шахматах за сорок две минуты партнеры делают только начальные ходы одной партии.

А сейчас, когда пошел четвертый месяц борьбы, повернувшей в новое русло так же неожиданно, как меняют русла после обильных дождей речки Багио, это искусство стоять на ногах, говоря иными словами, «держать характер», не подпускать близко к сердцу разъедающие душу сомнения, приобретает особое значение. Становится главным отличительным качеством мастера. Кто ты — боец или не боец. Завтра лучше узнаешь себя. И поможешь сделать это миру.

Все сомнения надо собрать в один мешок, завязать как следует и закинуть подальше… были бы силы — за ту вон гору, с водопадами. Фантазия. Разве ты уйдешь куда-нибудь от мыслей: что случится, если вдруг?..

Нельзя допустить, чтобы безрассудство торжествовало над разумом, отступничество над верностью, громогласная развязность над скромностью.

Разве трудно догадаться, как, во имя чего и против чего обернет Корчной титул чемпиона мира по шахматам — одно из самых почетнейших на земле званий, — если выиграет последнюю партию? После того, как выиграл три чуть ли не подряд?

За доской сидят антиподы.

Придерживающиеся не только разных шахматных, но и диаметрально противоположных жизненных взглядов.

Представители двух миров, которых спортивный жребий свел за доской Дворца конгрессов мало кому известного филиппинского городка.

Они непохожи друг на друга, как две соседние клетки на шахматной доске и как два войска на ее противоположных концах.