Борис Майоров - Я смотрю хоккей Страница 23

Я мог бы еще долго рассказывать о финских городах, а заодно и о болгарских, и о югославских, где мы с женой, заразившись финской поездкой, провели следующие два отпуска. При этом мне не пришлось бы прибегать к помощи сохранившихся у меня туристских проспектов и путеводителей. Все это стоит у меня перед глазами, будто было вчера.

А вот из своих хоккейных поездок я привожу воспоминания о матчах, о новых игроках, о забитых и незабитых голах, о плохих и хороших полях.

Легче легкого объяснить и оправдать убогость нашей «внехоккейной», так сказать, экскурсионной программы во время пребывания за границей: мы не туристы, главное для нас, хоккеистов, до и после матча не осмотр достопримечательностей, а тренировки и режим, сроки турне не увеличишь даже на день…

И все же я каждый раз с удовольствием и интересом ожидаю очередной поездки. Пусть мне трудно рассчитывать на то, что увижу я какой-то новый город или окажусь в незнакомой стране (хоккейные маршруты я, кажется, изъездил уже во всех направлениях), но новые встречи с людьми и новые знакомства будут обязательно. А это интересней любых достопримечательностей.

Я не говорю о бесконечных встречах с коллекционерами автографов, которые только утомляют и раздражают и от которых рад бы избавиться, да не знаешь как. (Помню, во время первого нашего чемпионата в Стокгольме Слава Старшинов придумал хитрость — всем, кто тянулся к нему с блокнотом и карандашом, он лаконично отвечал: «Доктор». Но теперь и это не спасает — всех нас болельщики знают в лицо.) И не мимолетные беседы на приемах я имею в виду. Хотя и эти встречи по-своему любопытны.

Когда люди узнавали, что мы русские, что приехали из Советского Союза, в их взглядах всегда можно было прочитать дружелюбие и интерес. Спросишь в каком-нибудь незнакомом американском или австрийском городе, как найти нужную улицу, и — как только догадываются, откуда ты — немедленно начнут рисовать планы, возьмутся проводить или подвезти на машине. Правда, мы бываем главным образом в местах, где хоккей популярен, а потому к нашим хоккеистам публика испытывает повышенный интерес, но смешно было бы относить всеобщее дружелюбие, которое мы ощущаем повсюду, только за счет хоккея. Сильные сборные есть не только у нас, но, где бы ни появились мы, мы оказываемся в центре внимания, всегда пристального и почти всегда доброжелательного. Это внимание ко всему, что связано с нашей страной, которая занимает особое место в современной жизни, от которой все время ждут чудес и которая вот уже более полувека не устает удивлять мир этими чудесами. И вдали от Родины нас греют горячие лучи дружелюбия и внимания.

Бывает, что пустяковые встречи на официальных банкетах переходят в приятельские отношения и даже дружбу. Вот, например, я как-то разговорился с Вернером Перссоном, очень талантливым детским тренером, большим знатоком и поклонником нашего хоккея. Он превосходно говорит и читает по-русски, нередко приезжает к нам в страну, чтобы поближе познакомиться с нашей методикой тренировок, посмотреть, как организована у нас работа с детьми и юношами. Он и не скрывает, что старается распространить в Швеции все лучшее, что есть в нашем хоккее. Он не делает секрета и из своих очень интересных тренерских поисков. Это настоящий друг. Недаром наши тренеры и хоккейные журналисты называют Перссона не «Вернер», а «Володя».

Зимой 1966 года мы приехали на матч в американский город Джонстаун. Накануне игры мэр города устроил банкет в честь советских хоккеистов. Когда мы вошли в зал, кто-то из ребят показал мне знаменитого Батча Мартина, который был на Олимпиаде в Кортина д’Ампеццо, приезжал к нам в составе канадских команд. Теперь он переехал в Джонстаун, подписав контракт с местной полупрофессиональной командой. Во время обеда мы оказались соседями. Я немного объясняюсь по-английски, и мы разговорились. Видно, сначала он отвечал мне просто из вежливости, не испытывая ко мне особого интереса. Я напомнил ему о наших матчах в Торонто и Китчинере (Мартин играл в этих городах против второй сборной СССР, за которую выступал я). Мартин несколько оживился, но, думаю, тоже скорей из вежливости, чем из любопытства, спросил, чем я занимаюсь, кроме хоккея. Я ответил, что окончил институт, получил диплом инженера и учусь в аспирантуре. Вот когда мой собеседник загорелся по-настоящему.

Мне пришлось долго объяснять ему, что значит аспирантура, а он не уставал спрашивать. И когда все понял, стал торопливо пересказывать наш разговор жене, которая пришла с ним на банкет, и ближайшим соседям по столу. Он показывал на меня глазами, и я слышал отдельные слова:

— Технологический институт… Диплом… Инженер… Ученый…

Он говорил быстро и горячо. В гоне его слышалось удивление, граничащее с восхищением. Я не очень-то понимал, к чему весь этот восторг, и спросил об этом Мартина.

— Видишь ли, — сказал он, — вроде бы я не могу пожаловаться на судьбу. Я приехал сюда на пять месяцев и получил за это по контракту пять тысяч долларов. Но деньги, даже большие, не вечны. А годы идут. Еще немного, и надо бросать хоккей. Что тогда? А диплом — это капитал на всю жизнь. За диплом я отдал бы все. Да теперь поздно.

На другой день мы встретились с Батчем уже на льду. Команда в Джонстауне оказалась сильная. Мы, правда, выиграли со счетом 9:5, но это объясняется тем, что в первом периоде они растерялись и пропустили в свои ворота восемь шайб.

Судьба свела нас с Мартином через год, опять на хоккейном перекрестке. Он уже вернулся в Канаду, в родной Китчинер. То турне по Канаде мы провели плохо, проиграли турнир в Виннипеге, но на последний товарищеский матч со сборной Канады собрались и победили со счетом 5:3. И снова на банкете мы сидим вместе. Теперь уже это не случайное соседство: Мартин сам подсел ко мне и весь вечер расспрашивал об аспирантских моих делах, о планах, интересовался, чем я буду заниматься, когда закончу играть. Так появился у меня новый приятель, которому, я знаю, моя судьба далеко не безразлична, которому знакомство со мной открыло какой-то кусочек нашей жизни.

В поездках по всему свету нам не раз приходилось встречаться с соотечественниками, которые или родились за границей, или уехали из своей страны навсегда. Первый раз я столкнулся с ними в 1960 году в Канаде — там особенно много украинцев, переселившихся за океан до революции. Мы прилетели в Келовну вечером, а утром у нашей гостиницы стояла большая толпа. Как только кто-нибудь из нас появлялся на улице, его окружали, и начинались расспросы. О том, как мы живем, о Москве, о Киеве, обо всем, что связано с родиной. Один из них подошел ко мне и стал объяснять, как надо играть против местной команды, присел на снег и долго вычерчивал схемы, показывая, как действуют канадцы в обороне, в атаке, на «пятачке», откуда чаще всего бросают по воротам, где у них самые уязвимые места. А потом вся эта толпа пришла на матч и болела за нас так, как болеют за «Спартак» в Москве, болела так, будто от нашей победы зависело здоровье и благополучие всех этих людей.

Мы уезжали из отеля на другой день в четыре часа утра — Келовна стоит в горах, и до аэродрома далеко. И когда мы вышли к автобусу, вся эта толпа была там. Они пришли проводить нас, пришли пожелать доброго пути, передать привет родине. И честное слово, будь на то их воля, они бы помчались за нами, из чужой для них страны, домой, пусть многие из них этого самого дома никогда и в глаза не видели. Да они и сами говорили нам о своей не слабеющей с годами тоске по родине.

— Так почему же вы не возвращаетесь? — спрашивали мы.

— Дом, имущество, бизнес — все здесь, — отвечали они. — Жена здешняя, дети почти по-русски говорить не умеют. Вот был бы один, и минуты бы не раздумывал

Мы уехали, а они остались. Остались в чужой стране. И не в качестве туристов, а навсегда…

Зачем повсюду ищут и находят нас эти люди? Зачем вступают в разговоры и расспрашивают о доме? Только раны бередят, только мучают себя понапрасну, дразнят свою тоску несбыточными мечтами. Да они и сами это понимают. Понимают, но, видно, не могут иначе, видно, это выше их сил…

Во время той же нашей поездки, на дороге из Китчинера в Трейл, нас встретили представители общины духоборов. Нам пришлось сделать остановку и пообедать в этой общине. Какой был обед! С блинами, борщом, клубникой. Настоящий русский обед — и приготовлено все замечательно, и приправы все наши. Что ж, может, эта иллюзия, эти запахи украинского борща и российских блинов и скрашивают как-то жизнь на чужбине.

Хоть и редко, но бывали и иные встречи с соотечественниками. Вернее, даже не встречи, а встреча. После матча в Филадельфии зашел к нам в раздевалку какой-то мужчина лет сорока и бойко заговорил по-русски. Земляка всегда приятно встретить, когда находишься вдалеке от дома. Мы ему охотно отвечали. Естественно, спросили, откуда он и как попал в эти края. Он, оказывается, перемещенное лицо. В 43-м году был вывезен в Германию, а теперь вот обосновался тут.