Михаил Александров - Кожаные перчатки Страница 3

— Выпьем за левофлангового! — предложил Саша.

Мы выпили.

— Выпьем за всех, кто не опускал глаз! — сказал Саша.

Мы выпили еще. Мы тогда чуть больше выпили, чем надо. Потому что только что окончилась война.

— Саша, — сказал я, — расскажи о себе. Расскажи нам, как ты сбивал самолеты. Можешь ты это рассказать своим друзьям или не можешь?

— Не могу, — сказал Саша.

— Нет можешь, — приставал я. — Ребята, он может рассказать. Золотые звездочки сами не падают с неба. Смотри, ни у кого из нас нет звездочки, а у тебя их две!

— Это ничего не значит, — сказал Саша. — Просто в авиации был хорошо поставлен учет. И потом на небе не так все-таки тесно, виднее, что делается.

— Ладно, — сказал я, — ты только не задавайся.

Саша молчал, чертил кончиком ножа по клеенке. Он получил две Золотые Звезды Героя, но не знал, как об этом надо рассказывать лучшим друзьям.

Он томился, а мы ждали. Для того чтобы он не очень томился, я поставил на проигрыватель «Синий платочек». Я знал, что Саша любит эту пластинку. Ему надо было дать немного расчувствоваться, тогда он становился разговорчивее.

— Я никогда не отворачивал первым, — сказал Саша.

Мы сделали вид, что нас не очень-то занимает, что он говорит. Мы знали: он больше расскажет, если не смотреть ему в рот.

— Я никогда не отворачивал первым, — повторил Саша, — так не бывало, нет.

Он сидел за столом, положив перед собой руки, все тот же белесый Сашка, если забыть о двух Золотых Звездах и погонах генерала авиации. Он говорил, что никогда не отворачивал первым в воздухе, и мне вспомнился ринг в Измайлове, и шестой раунд, и растерянное, в крупных каплях пота лицо тяжеловеса, который ничего не мог сделать с Сашкой, хотя и был вдвое сильней. Вспомнилось, как после боя Сашка тайком показал нам багровое пятно почти у самого сердца: два ребра были сломаны еще в первом раунде…

— Глядите: так вот — я, а так фашистский ас, — разговорился Сашка.

Две руки, ладонями вниз, стремительно сближались над столом с недопитыми лафитниками. Левая шла не отклоняясь, горизонтально; правая, чтобы не столкнуться с левой, подныривала вниз или вскидывалась вертикально.

— Я пристраивался в хвост или как еще… Все!

Мы поняли.

— А если б он все же не отвернул?

— Не бывало…

— Ну, все-таки?

— Не бывало, сказано тебе.

Об этом можно было догадаться. Саша разговорился. Я знал, что ему надо было только дать толчок, а дальше он справится сам. Саша сделал счастливое открытие, что здесь не имеют значение ни его генеральские погоны, ни его громкое геройство. И он уже не мог остановиться. Мы поняли, что человек никогда ничего такого не рассказывал, но что именно это было его жизнью всю войну, что нервы, которые он так долго держал в узде, сейчас чуть сдали, и оттого хочется говорить и вспоминать, раз уж все кончилось.

— Ко мне много приставали, — говорил Саша, — почему, генерал, вы такой?

— Кто приставал, Саша?

— Разные люди. И на банкетах. Генерал Монтгомери присел ко мне на банкете. Маршал мой смеется: «Расскажите, говорит, Александр Иванович, как воевали. Полезно…» А что рассказать? В газетах все написано, а потом не поймет, боюсь, переводчик тоже не наш. Я тогда сказал: бокс мне помог. Боксом, говорю, я занимался перед войной. Был у нас тренер, старый чудак, такой Аркадий Степанович: «Заморгаешь, — говорил, — не вовремя — нюхай пол…»

Нам было приятно. Вон где, на каких высотах произносилось имя Аркадия Степановича.

— Ты хорошо сказал, Сашка!

Мы крепко, как в прежние годы, хлопали парня по плечу. Все были довольны. Так ведь оно и было в самом деле: «Помнишь, Николай, как старик пилил тебя, когда ты вдруг продул тому верзиле в Стокгольме?» — «Я думал, что он побьет меня палкой, ей-богу! Расходился, куда там!»

Нам было приятно даже палку эту вспомнить, — струганную ножом, с которой старик не расставался в последнее время, потому что частенько кружилась голова.

— Значит, не мигал в воздухе, Саша?

— Не мигал…

Глаза в глаза. Да, так учил нас драться Аркадий Степанович. Впрочем, трудно разобраться, где у него кончались наставления, как драться на ринге, и где начинались, как жить.

Мартовская капель стучала за окном. Веселая мартовская капель. Мы немного больше выпили, чем следовало бывшим боксерам, и чувствовали себя виноватыми мальчишками. Я достал с полки шкафа большой хрустальный кубок, самый большой и красивый из всех моих спортивных трофеев. Наташа покачала головой: «Ну и ну, друзья боксеры…»

Мы вылили в этот самый красивый приз бутылку полусухого шампанского и все, что еще оставалось в бутылках на столе. Мы по очереди отпили по глотку из этого кубка с серебряной дощечкой, на которой гравер вырезал много лет назад похвальные слова чемпиону.

Мы отпили по большому глотку и ничего не сказали значительного и проникновенного. Посмотрели друг на друга и подумали, наверное, одно: «Попало бы нам от тебя, старик, это уж точно. Но, ничего, можно немного забыться после такого трудного боя».

В ненастную пору вошел в мою жизнь Аркадий Степанович и вошел, надо сказать, вовремя.

Долго я тогда провалялся в больнице в ожидании, пока заживет заштопанная голова.

Голова заживала нормально, а вот душа температурила и болела, являя все признаки серьезного недуга.

Как все это могло произойти? Снова придвигался вплотную подернутый холодком день в Сокольниках и голос Наташки, непохожий, зовущий на помощь, и желтые верхушки осин, крутящиеся и сливающиеся в мутноватое желтое пятно.

Как это случилось, как могло случиться? В моем городе, в моих Сокольниках?

Больничная тишина, шарканье шлепанцев по коридору, плакучие запахи лекарств — все это сгущало тоску и странную тревогу, будто что-то дурное и сейчас ждало меня, стояло за дверью. Больничная тишина была мудрой, она многое знала.

Вам случалось когда-нибудь летать над Гималаями? Мне случалось. Я помню суровость молчания камня, сжатого в гигантские складки. Лиловые вершины покорно брели под ногами, и мы с соседом по самолету шутили, что альпинизм, с его романтикой и отмороженными пальцами, занятие, в общем-то достаточно бессмысленное, коль скоро эти высочайшие, столь грозные снизу горные пики позволяют себя рассматривать и так и эдак каждому, кто взял билет в кассе аэровокзала.

Мы, мальчишки двадцатых годов, тоже летали над Гималаями, не всегда точно зная, где они находятся на карте. Мы собирали по копейкам комсомольские взносы на первые советские самолеты, нарисованные на рекламных обложках «Красной нивы» и считали себя совладельцами этих машин, потому что очень любили свою Советскую землю, добрую к нам.

Бывали мы не очень хорошими. Я, например, почитал себя вовсе дурным оттого, что из-за озорства должен был переменить школу и еще оттого, что не знал наизусть решений всех комсомольских съездов.

Но я ходил по Москве, как почетнейший ее гражданин и хозяин, выговаривая тому, кто бросал на улице окурок или бумажку от конфеты.

Я без оглядки верил людям, среди которых жил.

Как же могло случиться, чтобы в моем городе девчонка звала на помощь, а я собирал пригоршнями липкую кровь с головы?

Больница молчала в ответ. Больница слишком многое знала, чтобы обращать внимание на то, как мечется мальчишка по ночам, полным вздохов и бормотанья.

Да, худо было мне. И не становилось легче, когда приходила навестить Наташка. Она приходила веселая, будто ничего такого не было, приносила красные и желтые кленовые листья и разговаривала очень много и очень громко.

— В «Чарах» идет новая картина — «Встречный». Ты видел?

— Нет. Когда я мог ее видеть?

— Я тоже не видела. Сходим вместе?

— Можно…

Мы встречались в больничном саду. Желтые шары были еще совсем как летом, и солнце, когда проглядывало, тепло пригревало. Но паутинки уже пропали, и ветер стал холодным и порывистым, будто торопился куда-то.

Мы никогда не говорили о том, что было в Сокольниках. Как-то еще вначале Наташка сказала, что я вел себя, в общем, здорово и они напугались. А потом и помощь подоспела. Наташка глядела при этом на меня слишком ясными глазами, значит, было что-то не так. Но что?..

Когда она уходила, я шел смотреть, как больные играют в коридоре под пыльной пальмой в домино, как черные глазастые костяшки ложатся с осторожным пристуком на стол.

— Видал! — обращался кто-нибудь ко мне. — Я ж ему, паразиту, кажу — двушки! Он же кроет их и кроет, мать честна…

«Найду его, — думал я, — найду и убью». Начинала трещать голова, будто слишком туго стягивали ее бинты. Я все думал, как встречусь с ним на узенькой дорожке. Каждый день стану ходить на то место, каждый день. Пусть пройдет осень, зима… Не может быть, чтобы мы не встретились.

По утрам нянька открывала в палате форточки, и я жадно принюхивался к воздуху, тронутому морозцем. Где-то там, совсем близко была жизнь, тренькали утренние трамваи, ребята шли в школу, и все это — без меня. За что?