Михаил Александров - Кожаные перчатки Страница 30

Старик мешал мне. И ничего нельзя было сделать. Сколько раз я решал написать ему письмо, сколько раз начинал его писать. Письмо должно было поразить своим благородством: обиду, мол, прощаю, не сержусь, вы стары, и я, несмотря ни на что, уважаю вас. Письмо должно было не то чтобы оправдать меня в глазах старика, но возвысить. Человек в двадцать лет живет отшельником, добровольно от всего и от всех отказался. Ради чего? Думаете, ради славы и прочего всего? Так нет — ради таланта! Не верили вы в мой исключительный талант — не надо. Другие верят, чуть на руках не носят. Должен я оправдать доверие, которое мне оказывают? Обязан! И вовсе я не паразитик какой-нибудь. Это ваши и Наташкины выдумки. У вас, может быть, от досады, что из-под влияния ушел; у нее — от глупой прямолинейности… «Уходи!..» Ну вот и ушел…

Начинал я письмо и рвал его. Мне виделось, как, водрузив очки на широкий нос, старик читает мое письмо ребятам. Сашка хмурится, молчит. И Арчил, глядя на всех, тоже хмурится и молчит. Потом он первый не выдерживает и, оглядев склоненные головы ребят, недоуменно, любя меня и боясь обидеть неосторожным словом, спрашивает Аркадия Степановича: «Правда, это Коля написал? Он пошутил, наверное?..»

Нет, не написал я такого письма. Что-то удерживало руку. Ловил себя на том, что сижу над пустой страницей и улыбаюсь, представляя, как загалдели бы ребята, заявись я к ним. Давил в себе это. Сначала трудно приходилось, потом полегче, потом стали реже видеться ребята.

Наташка, между прочим, немного тогда опоздала. Сама виновата. А я не жалею, нет. Пришла перед самым моим отъездом, будто навестить мать. Пришла зачем-то в лучшем своем синем шерстяном платье, которое надевала в театр. Платьишко стало ей маловато за лето, выросла. Может, потому она стеснялась, вообще была непохожа на себя, тиха. Мать обрадовалась, я встретил равнодушно. Они разговаривали, я делал вид, будто очень занят сборами в дорогу, держался в стороне.

— Ты что — болел? — спросила Наташка, когда мать на минуту вышла.

— Здоров. С чего ты взяла?

— Просто подумала. Не видно тебя…

Вон куда метит! Ну уж нет, хватит, поторчал, померз по-дурости.

— А где ж ты хотела меня видеть?

Поняли друг друга, метнула на меня быстрый взгляд, а глаза то ли злые, то ли грустные, не успел разобрать.

— Как много времени! — сказала Наташка. — Мне пора…

Небось рассчитывала, что я выйду с ней. Я не вышел. Наташка обернулась в дверях: «Может быть, зайдешь, Коля, как-нибудь?» — «Может быть…» — сказал я.

Мать стояла такая сердитая, что страшно было смотреть.

Да, опоздала Наташка. Приди она чуть пораньше, тогда, конечно, ей удалось бы, если б только хватило терпения, сохранить меня своим. Наташку я любил, был крепко привязан к ней.

Но, видно, не больно стойки любовь и привязанность, когда вам нет еще и двадцати. Тем более, если оказывается подле человек, который принимает вас таким, каким вам самому удобней быть, принимает без упреков и сцен, без терзания вашей совести, видит в вас то, что вам самим хочется в себе видеть, глубоко понимает вас и даже, кажется, готов восхититься вами.

Прибавьте, что человек этот обаятелен, что он — женщина, молодая и красивая. Не достаточно ли для того, чтобы мальчишка, считающий себя незаслуженно обиженным самыми близкими людьми, мальчишка, которому усердно дурят голову его якобы исключительностью и каким-то высшим жребием, потянулся туда, где ему легче и приятней?

— Вы чем-то огорчены, Коля, — сказала Таня, когда я снова пришел в Мансуровский. — Не надо огорчаться… Вам это сейчас совершенно некстати…

И никаких нудных выспрашиваний, переживаний, без любопытства и сочувствия, похожего на жалость. Саркис Саркисович, добрый, умный друг, вел себя так, будто все знал, предвидел, понимал заранее.

— Мужества требует эта жизнь, — сказал он, — мужества! Но нам его не занимать, не правда ли, мой хороший?..

Оттуда, из этого мирка, я отправился на Сходню, в свое отшельничество. Последние впечатления всегда ближе и острее.

Никто меня не ждал в эти зимние дни в Москве? Неправда, ждали. Зябко прижавшись в углу в холодном и пустом вагоне дачного поезда, я в конце концов обретал покой, уходили неприятные мысли о чьей-то вине передо мной, о моей вине перед кем-то.

— Все будет хорошо, Коля, я знаю. Стану немного грустить без вас… Но, видно, так надо?

Она положила мне на плечи свои красивые, нежные на ощупь руки. Лицо ее было так близко и глаза смотрели с такой лаской, что я не удержался и, сам не понимая что делаю, поцеловал по очереди эти ласковые глаза.

Таня не удивилась, улыбнулась, вздохнула, провела мягкой и теплой рукой по моему горящему огнем лицу:

— Мальчик еще совсем… Возвращайся скорее… Победителем! Слышишь?..

Неправда, ждут меня в Москве, кому-то я там нужен такой, каков уж есть.

Хорошо помню день, когда, перебирая свои архивы, я обнаружил старую картонную папку с тесемочками, в которой аккуратно лежали собранные Таней газетные вырезки о моих спортивных успехах.

Я удивился, что папка уцелела, пережила все потрясения, долежала, где-то хоронясь, до времени, когда пришла пора этим моим запискам.

Мне казалось, что папки давно уж нет, что я решительно сжег ее вместе с альбомом фотографий в часы моего горя.

Газетные вырезки выцвели, выглядели помертвелыми и чужими. Меня почему-то больше всего заняло их поразительное единообразие, будто писал все это один человек, слегка лишь меняя слова.

Тогда я этого не замечал. Тогда слова звенели для меня чистой монетой.

Да, в неполных двадцать лет я стал чемпионом страны. Мне удалось выиграть подряд три боя, встретиться в финале с Виталием Шаповаленко.

Не знаю, есть ли смысл рассказывать подробно о каждом матче. Два из них закончились быстро, в первом раунде. Помню, я даже оскорбился за бокс: как можно выходить на ринг в таком состоянии? Первый боксер, низкорослый, жирненький, с явно наметившимся ранним брюшком, вызвал своим появлением хохот в публике. Был он похож на рекламного пекаря, улыбчивого и женоподобного, не хватало только кренделя в руки и белого колпака на курчавой и румяной башке.

Драться с ним просто неловко. Весь раунд зрительный зал веселился. Пекарь катышком перекатывался по рингу на своих коротких и толстеньких ножках, панически дергал головой едва я вытягивал руку.

Настроенный на суровые поединки чемпионата, любя бокс всей душой за романтику трудной борьбы, я страшно разочаровался таким началом. Мне было стыдно, хотелось уйти с ринга.

— Чего ты куксишься? — удивился в перерыве Половиков. — Комедия сплошная!

Рад был я, когда судьи, посовещавшись, сняли румяного пекаря с соревнований из-за полнейшей технической неподготовленности.

— Зачем ты, балда, полез на ринг? — спросил я парня в душевой.

— Поди мне плохо! — осклабился тот. — Месячишко пожрал вволю, побывал вот в Москве, пофилонил…

— Скотина ты, — сказал я. Но злиться не мог, обезоружил парень искренним признанием. Потом шелохнулось что-то: сам-то ты больно хорош. Еще неизвестно, как обернется…

В тот же вечер Шаповаленко дрался с тихоокеанским моряком, рослым, мускулистым Григорием Баней. Чудная фамилия, мудреная татуировка, покрывшая тело парня пронзенными сердцами, парящими орлами и чем-то еще, привели было снова публику в веселое настроение.

Однако смех очень скоро сменился жаркими волнениями. Морячок оказался не прост. Морячок обернулся крепким орешком даже для чемпиона, перевидавшего на ринге всякое.

Бане не хватало техники. Очень ему не хватало знаний законов стремительной напряженной борьбы.

Было все у него для классного боксера: отвага, силища, резкость, чувство своего превосходства, которое дает уверенность в бою. Меня поразило, с каким полнейшим презрением Баня принимал тяжелые удары, как он настойчиво преследовал по рингу Шаповаленко, заставляя того непрерывно маневрировать, уходить, проводить быстрые, в последнее мгновение, опережающие контрудары. Я понимал, как трудно чемпиону — зазевайся он, промедли, и этот серьезный моряк проведет такой ударище, что всем залом не откачаешь!

Я любовался Шаповаленко. По-моему, он не сделал ни одной ошибки. Публика, как всегда, многое не видела. Публика кричала, ревела, вскакивала с мост, лишь только Баня, ошпаренный десятками ударов, посылал один, способный, попади он в цель, выбросить соперника не только с ринга, но и, верно, из зала. Но Баня ни разу не попал. Ни разу! Было даже немного неприятно наблюдать со стороны, как этот мощный человек постепенно сникал, слабел. Зло брало на тех жестоких дураков, которые выпустили такого золотого парня на ринг безоружным.

— Видал, как Шаповаленко вымотался? — ликовал после боя Половиков. — Хоть веревки вей! Еще один такой бой, и бери его голыми руками!..