Борис Порфирьев - Борцы Страница 39

— Глупый, — улыбнулась она ласково и погладила его руку. — А кто же, кроме вас, имеет на это право?

Верзилин хотел сказать, что Леван, но не сказал.

Молчание Нарушила Нина:

— Странное у нас с ним было знакомство. Он ведь познакомился со мной, собирая материал о вас для своей книги… Но у него хватило такта тогда не навязываться со своей любовью. Вообще он исключительно корректен и выдержан… Только сейчас, когда вы всё время подле меня, он стал проговариваться о своей любви. И вот, наконец, сегодня не сдержался… Но я сказала ему, что люблю только вас.

Кровь прилила к лицу Ефима Николаевича. А сердце его сладко заныло. Боясь спугнуть нахлынувшее чувство, он молчал. И на протяжении всего сеанса, не обращая внимания на склянки с серной кислотой, стреляющие браунинги и раздираемые в немом вопле рты, он, задыхаясь от счастья, перебирал в своей руке тонкие Нинины пальцы.

— Как всё просто на экране, — задумчиво сказала Нина, когда они выходили из душного зала. — Взял писатель и всех привёл под венец, хотя и выстрелы были, и даже Мадлен отравиться пыталась… Вот бы в жизни так удачно всё кончалось… Никто бы не страдал… Ни вы, ни я, ни Коверзнев…

Верзилин обернулся, перечитав афишу, сказал шутливо:

— А фильма названа «чрезвычайно интересной реалистической драмой». Значит так и бывает в жизни, — и добавил серьёзно: — Что касается меня, то я не только не страдаю, но, наоборот, счастлив. И даже в прошлом году, когда я не надеялся на встречу с вами, я был счастлив уже тем, что вы живёте на свете…

Нина промолчала, и Верзилин понял, что эта философия её не устраивает.

А через несколько шагов она сказала задумчиво:

— Я, как и всякая артистка цирка, суеверна… И вообще я становлюсь какой–то трусихой… Мне так хорошо с вами, что я боюсь: а вдруг что–нибудь случится. Счастье ведь так непостоянно… Меня всё время гложет какой–то страх… Что, если у вас остались ещё ваши враги?.. Я без ужаса не могу вспоминать ту набережную Мойки…

Верзилин посмотрел на неё с жалостью. Уж если здоровенные борцы боятся чёрных кошек, тринадцатого числа и пустых вёдер, то что можно требовать от хрупкой женщины, которая на протяжении пяти лет почти каждый вечер клала голову в пасть льва?

Задыхаясь от жалости к ней, он думал над тем, как сделать, чтобы она избавилась от страха. И вдруг неожиданная идея пришла ему в голову. Чтобы было убедительно, он заговорил нарочито бодро:

— Ну, со мной теперь никогда ничего не случится… Знаете, что я придумал? Мы сейчас совершим прошлогодний маршрут. И вы увидите, что ничего страшного в этом нет. Когда дети боятся темноты, их нарочно водят в тёмную комнату, и они понимают, что темнота нисколько не страшна.

— Я уж не такая трусиха, — печально улыбнулась она, — чтобы бояться этого… И потом — с вами мне ничего не страшно…

Крепче сжав её локоть, Верзилин повернул на улицу Гоголя. На углу Гороховой, у ресторана «Вена», он замедлил шаг.

— Не зайдём?

— Нет.

Ни один из них не подумал, что там сейчас сидит тоскующий Коверзнев.

Стараясь отвлечь Нину от грустных мыслей, Верзилин всю дорогу изощрялся в рассказах, а когда брызнул небольшой мелкий дождик, спросил, не пойти ли им домой.

— Нет, — снова упрямо качнула головой Нина.

И он продолжал говорить о чём попало.

Когда же замолчал, она спросила его о Никите. По тому, с какой торопливостью она это сделала, Верзилин понял, что чем ближе они подходили к набережной Мойки, тем больше Нина боялась; ей нужен был его бодрый голос, интересный рассказ, который бы позволил забыть о прошлом годе. И он снова заговорил нарочито беспечно:

— Процветает. Представьте, с восторгом прочитал книгу, которую ему подарил Валерьян Павлович. Благо, она детская, крупными буквами напечатана. И вчера спрашивает меня, почему в книге нет про Ричарда Львиное Сердце. Я говорю: так это книга о греческих мифах, а Ричард — это английский король, в двенадцатом веке жил. Возьми, говорю, мою энциклопедию, там найдёшь. А он взял и давай с первой страницы по порядку листать. Мне показалось смешно, что он не знает, как по алфавиту страницу отыскать, а потом подумал, что он ведь всего приходскую школу окончил… И что–то я так растрогался… Ведь он совсем мальчишка, девятнадцать лет ему, и совсем он не такой, каким его Валерьян Павлович описывает… Я спросил у него, как тебе очерки нравятся, а он и говорит: дык што, дескать, я знаю, что это вроде всё как не про меня. Правда, говорит, и погреб был, и корова, свалившаяся в него, была. Да только я, говорит, шею ей свернул, когда вытаскивал, а мамаша меня за это ухватом по спине выходила, черенок даже сломала… У Геракла, говорит, интереснее, хотя и про меня Валерьян Павлович занятно выдумал… Я говорю: не выдумал, раз всё это было. Правда, говорит, не выдумал, только выдумал. Всё, говорит, про меня и как будто не про меня…

Нервно кутаясь в тайер, сжимая у горла воротник, Нина сказала:

— Колоритный юноша…

Ожидая, что она закончит мысль, Верзилин молчал.

Они шли по набережной Пряжки; в тусклом свете, падающем из окон домов, блестел мокрый булыжник. Вода в речке была чёрной и неподвижной. Молчание томительно затягивалось. Сейчас уже Верзилин не мог подобрать слов. Глядя на громоздкие поленницы, виднеющиеся впереди, он в деталях припомнил, как где–то вот тут, в нескольких шагах отсюда, в прошлом году на него налетели два типа в крылатках, ударили свинчаткой в голову, сбросили в Мойку.

Верзилин ещё крепче сжал Нинин локоть и сказал уверенно:

— Всё будет хорошо, Нина.

Много позже, когда они уже вышли на Галерную, Нина, заглядывая ему в глаза, сказала:

— Я всегда с вами, Ефим, что бы ни случилось.

Он отыскал её ладонь и в ответ нежно сжал пальцы.

Она предложила:

— Пойдёмте ко мне пить чай… Братишка мой, наверное, опять потерял меня.

У Благовещенского собора они вскочили в трамвай и через десять минут были у Нины дома.

Леван, как всегда, обрадовался приходу Верзилина, и они мирно закончили вечер за любимой борцовской игрой в «шестьдесят шесть».

Тасуя карты, Верзилин исподтишка любовался Ниной, которая с увлечением вошла в роль хозяйки.

Они пили чай со сдобными сухариками и смеялись над рассказами Левана. Обычно молчаливый, Леван говорил много и азартно. Радуясь хорошему настроению сестры, он старался быть весёлым и даже острил и высмеивал себя.

— Мнэ говорят, у Тэрэзы Альбэрти приехал муж… Я говорю: это не в моих интэрэсах. Они смеются. Пачэму, спрашиваю… Оказывается, я хотел сказать: это меня нэ интэрисует… Нэт?

Они ещё долго сидели, лениво посмеиваясь над Леваном, и Верзилин ушёл домой во втором часу ночи. Николаевский мост оказался разведённым, и Ефим Николаевич по Английской набережной пошёл к Дворцовому, но опоздал. Опоздал и к Троицкому. Однако это не испортило ему настроения, и он встретил солнце, стоя у гранитного парапета. Оно всходило огромное и малиновое, окрашивая облака и серую воду Невы в радостный цвет.

29

— Ефим Николаевич, вас спрашивают. Говорят, что они ваш друг.

Верзилин проснулся, открыл глаза. \

Над ним стоял Никита и осторожно тряс его за плечо.

Рассвет едва брезжил.

— Ну зачем ты меня будишь? — проворчал Верзилин. — Я, наверное, и часу не спал. Знаешь ведь, что из–за разведённых мостов я пришёл на утре.

— Там вас спрашивают… Я на кухню проводил, потому как не хотят на улице оставаться.

— Кто?

— Говорят, доктор ваш знакомый.

Резким взмахом Верзилин опустил ноги на пол, вскочил и надел халат.

На кухне сидел его товарищ по Военно–медицинской академии.

Они не виделись целую вечность — с тех самых дней, когда он снимал с верзилинской руки гипс и водил его на консультацию к знаменитому Розенблицу.

В предутреннем полумраке Верзилин не сразу узнал приятеля, а узнав, удивился его до нитки промокшему штатскому костюму.

— Тимофей! Будь ты неладен, дорогой мой! Что это ещё за маскарад? И почему ты мокрый? С пьяных глаз в канаву, что ли, попал?

Неожиданно качнувшись в его сторону, пришедший ответил Верзилину заплетающимся языком:

— Ты — прозорливец… Мы компанией ездили на Стрелку… с девочками… Нажрались до чёртиков… Когда проезжали по Петропавловскому, я вспомнил, что за рекой твой дом, бросил компанию, отвязал лодку и махнул к тебе, да у берега опрокинулся и вот… вымок.

Он пошатнулся ещё раз и, приподняв плечи, вытянул руки, с которых на пол капала вода. Потом погрозил Верзилину пальцем, сказал:

— А ты здоров, как бык, и рука действует… Чего же ты не борешься, Ефим? Или состарился в тридцать лет? Не рано ли учителем заделался? Читал я, читал о тебе статью. Бойко написано. Всё думал, приеду в отпуск — обязательно Ефима навещу и отругаю. Что это он там каких–то Сарафанниковых учит?