Владислав Третьяк - Верность Страница 4

Я был горд тем, что живу в пансионате ЦСКА на Песчаной улице, что мне разрешают переодеваться в раздевалке рядом с легендарными хоккеистами. Дней пятнадцать продолжалось тогда это немыслимое счастье.

– Давай, мальчик, старайся, – одобрительно похлопывал меня по плечу Тарасов. И это звучало как высшая похвала. Тем более что я уже тогда знал, как скуп Анатолий Владимирович на хорошие оценки. Он и потом ругал меня гораздо чаще, чем хвалил. Наверное, боялся, что зазнаюсь.

– Не слушай похвал, – любил говорить Тарасов. – Когда тебя хвалят, тебя обкрадывают. А если я тебе делаю замечания, значит, ты мне нужен.

Но в середине июля праздник кончился. Команда уехала на юг, и, естественно, без меня. Я продолжал выступать в команде юношей. Мы стали чемпионами Москвы. В Новосибирске я впервые получил приз лучшего вратаря. Еще до этого тренеры сборной молодежной команды СССР брали меня вторым голкипером на чемпионат Европы в Хельсинки. Выступление наше было признано неудачным: мы заняли второе место, а ведь взрослая сборная уже успела приучить всех только к победам! Любое другое место, кроме первого, расценивалось как неудача.

Зато через год, на молодежном чемпионате в Гармиш-Партенкирхене (ФРГ), мы добились победы! После этого чемпионата я пришел в наш армейский Дворец спорта, и тут меня снова окликнул Тарасов. «Наверное, хочет поздравить», – подумал я. Но тренер строго посмотрел и спросил:

– А вы, молодой человек, почему не на льду? А ну, живо…

В это время на площадке тренировалась взрослая команда ЦСКА. Еще не веря в свое счастье, я помчался в раздевалку.

С этого дня вся моя жизнь пошла по-новому. Тарасов поставил перед собой цель: сделать Третьяка лучшим вратарем. («Лучшим в стране?» – спросил я. Анатолий Владимирович с недоумением посмотрел на меня: «В мире! Запомни это раз и навсегда».) И мы начали работать. Сейчас мне порой даже не верится, что я мог выдерживать те колоссальные перегрузки, которые обрушились тогда на мои еще не окрепшие плечи. Три тренировки в день! Какие-то невероятные, новые, специально для меня придуманные упражнения. И еще МПК – «максимальное потребление кислорода». Это, если проще сказать, бешеная беготня по всей площадке. Быстрее, еще быстрее! Ребята говорили с состраданием:

– Ну, Владик, ты своей смертью не умрешь. Тебя эти тренировки доконают.

На занятиях десятки шайб почти одновременно летели в мои ворота, и все шайбы я старался отбить. Все! Я играл в матчах едва ли не каждый день: вчера за юношескую команду, сегодня за молодежную, завтра за взрослую. А стоило пропустить хоть один гол, как Тарасов па следующий день строго вопрошал: «Что случилось?» Если виноват был я – а вратарь почти всегда «виноват», – то неминуемо следовало наказание: все уходили домой, а я делал, скажем, пятьсот выпадов или сто кувырков через голову. Я мог бы их и не делать, – никто этого не видел, все тренеры тоже уходили домой. Но мне и в голову не приходило сделать хоть на один выпад или кувырок меньше. Я верил Тарасову, верил каждому его слову. Наказание ждало меня и за пропущенные шайбы на тренировке. Смысл, я надеюсь, ясен: мой тренер хотел, чтобы я не был безразличен к пропущенным голам, чтобы каждую шайбу в сетке я воспринимал как чрезвычайное происшествие.

В Архангельском, где находится загородная база ЦСКА, меня поселили в одной комнате с Владимиром Лутченко и Николаем Толстиковым. Видимо, из-за длинной шеи и тонкого голоса они тут же нарекли меня Птенцом. Мама попросила присматривать за мной официантку Нину Александровну Бакунину, и та всегда подкладывала мне, «мальчонке», самые лакомые кусочки.

Тогда все это было как сон. Я, юнец, рядом с прославленными на весь мир хоккеистами. Помню, Рагулин, которого называли не иначе, как Александр Павлович, жил вместе с Кузькиным, и я, будучи дежурным, долго робел заходить в их комнату. А уж про Тарасова и говорить нечего – просто не смел попадаться ему на глаза. Тарасова, правда сказать, даже и ветераны крепко побаивались. По комнатам базы Анатолий Владимирович никогда сам не ходил – поручал это своему помощнику Борису Павловичу Кулагину. А уж если замечал какой-нибудь беспорядок, то пощады от него ждать не приходилось.

Мне его требовательность никогда не казалась чрезмерной:: я понимал тогда и особенно хорошо сознаю это сейчас, что максимализм Тарасова был продиктован прекрасной целью – сделать советский хоккей лучшим в мире. Человек очень строгий по отношению к самому себе, очень организованный и целеустремленный, он и в других не терпел расхлябанности, необязательности, лени. Я многим обязан Тарасову. И даже то, что некоторые склонны выдавать за его причуды, я отношу к своеобразию тарасовской педагогики.

Валерий Харламов рассказывал такой случай. Однажды во время тренировки у пего развязался шнурок на ботинке. Он остановился, нагнулся, чтобы его завязать. Тарасов увидел это. Помрачнел и тут же обрушился на хоккеиста:

– Вы, молодой человек, украли у хоккея десять секунд, и замечу, что вы никогда их не наверстаете.

Помню, получив однажды новые щитки, я сидел и прошивал их толстой сапожной иглой. За этим занятием застал меня Анатолий Владимирович.

– Что, хочешь играть?

– Хочу! – вытянулся я перед ним.

– Вот и хорошо. Завтра в щитках на зарядку явишься. Утром шел дождь. Все рты разинули, увидев, что я вышел на пробежку в кедах и в щитках. А объяснялось все просто: тренер хотел, чтобы я быстрее размял жесткую кожу щитков, подготовил их к бою.

Все знали, что когда Тарасов обращается к хоккеисту на «вы», ничего хорошего это не предвещает. Осенью 69-го после календарной игры всесоюзного чемпионата – первого в моей биографии – он как-то говорит:

– Зайдите ко мне, молодой человек.

Я испугался. Вроде бы никаких грехов за собой не знал, по…

– Вы догадываетесь, почему я вас пригласил?

– Нет.

– Тогда идите и подумайте.

В смятении я закрыл за собой дверь, а через час снова зовут меня пред грозные очи.

– Ну что? Подумали?

В полном недоумении пожимаю плечами.

– Ладно, – вдруг сменил гнев на милость Тарасов. – Бери стул и садись. Да не бойся, ближе садись. Ты же вчера под правую ногу две шайбы пропустил, бедовая твоя голова. Почему? Ну-ка, давай разберемся.

Я постепенно вновь обретал присутствие духа. Тарасов требовал думать, он хотел, чтобы я научился анализировать каждый свой промах, каждую ошибку.

– Владька, а что, если ты станешь крабом? Понимаешь меня? Сто рук и сто ног! Вот так. – Он выходил на середину комнаты и изображал, каким, по его мнению, должен быть вратарь-краб. Я подхватывал идею. Так мы работали. Не было ни одной тренировки (ни одной!), чтобы Тарасов явился к нам без новых идей. Он удивлял каждый день. Вчера – новым упражнением, сегодня – оригинальной мыслью, завтра ошеломлял соперников невиданной комбинацией.

– Ты думаешь, играть в хоккей сложно? – спросил меня Тарасов в самом начале нашей совместной работы.

– Конечно, – ответил я. – Особенно если играть хорошо.

– Ошибаешься! Запомни: играть легко. Тренироваться тяжко! Сможешь 1350 часов в год тренироваться? – Тут он повысил голос – Сможешь так тренироваться, чтобы тебя поташнивало от нагрузки? Сможешь – тогда добьешься чего-нибудь!

– 1350? – не поверил я.

– Да! – сказал, как отрубил, Тарасов.

На занятиях он умел создать такое настроение, что мы шутя одолевали самые чудовищные нагрузки. «Тренироваться взахлеб», – требовал от спортсменов Тарасов. А о том, какие были нагрузки, вы можете судить по следующему факту: приезжавшие в ЦСКА на стажировку хоккеисты других клубов после двух-трех занятий поспешно собирали чемоданы и, держась за сердце, отбывали домой. «Не по Сеньке шапка», – смеялись мы. Однажды в ЦСКА приехал поднабраться опыта знаменитый шведский хоккеист Сведберг, но и его хватило ненадолго. На третий день после обода он, заметно побледневший, стал прощаться.

– Мы, шведы, еще не доросли до таких тренировок, – смущаясь, объяснил гость свой преждевременный отъезд.

Никогда мне не забыть уроков Тарасова. Теперь, по прошествии многих лет, я отчетливо понимаю: он учил пас не хоккею – он учил жизни.

– Валерка! – вдруг озадачивал Анатолий Владимирович юного Харламова в разгар тренировки. – Скажи мне, пожалуйста, когда ты владеешь шайбой, кто является хозяином положения?

– Ну как же, – простодушно отвечал хоккеист, – я и есть хозяин.

– Неправильно! – торжествовал Тарасов. – Ты слуга партнеров. Ты играешь в советском коллективе и живешь прежде всего интересами товарищей. Выброси в мусорный ящик свое тщеславие. Умей радоваться успехам товарищей. Будь щедр!

Он учил нас стойкости и благородству, учил трудиться, как умел это делать сам. У Анатолия Владимировича было такое выражение: «Идти в спортивную шахту», что по сути означало тренироваться по-тарасовски.

Тренер постоянно внушал мне, что я еще ничего собой не представляю, что мои удачи – это удачи всей нашей команды. И тут я безоговорочно верил ему. И думаю сейчас, что если бы было иначе, то ничего путного из меня бы не получилось.