Борис Порфирьев - Чемпионы Страница 41

Коверзнев подрядил лошадь, мужичишка погрузил на телегу их вещи, раструсил сено рядом с дубовым бочонком, усадил пассажиров. Потянулись вереницы маленьких пыльных домишек, показался огромный белоснежный собор с золотыми звёздами по голубому куполу, рынок, каменные двухэтажные магазины, река.

Мишутка сонно таращил глазёнки, перебрался на колени к матери…

Макар Феофилактович встретил их без особой радости. Стараясь выдернуть ладонь из рук Коверзнева, ворошил босой ногой свежие стружки… А тот, не замечая этого, тормошил его, говорил громко:

— Так вот какой у Никиты дядя? А я вас представлял богатырём. Рад вас приветствовать!

— Здравствуй, здравствуй. Только больно уж ты шумный, а я шумных не уважаю, — сказал старик.

Не обращая внимания на его слова, Коверзнев сжал руки Дусе, повернул её вокруг и, не зная, что бередит кровоточащую рану, заявил, что она красавица и что не будь у него Нины, он бы определённо отбил Дусю у Макара Феофилактовича.

Старик поджал губы и проговорил угрюмо:

— Много есть охотников до чужих баб, ядрёна копалка.

И этого не понял Коверзнев. Подбросив под потолок Дусиного сына, объявил, что он вылитый Макар Феофилактович. Старик захватил рукой бородёнку, промолчал. А когда уселись за стол, отвёл в сторону свой лафитничек, не желая с Коверзневым чокаться, и сказал:

— Ты вот что, мил человек, подыскивай давай сегодня же себе фатерку. Недаром говорится: ранний гость гостит до обеда, а только поздний остаётся ночевать… А до моей супруги тебе дела нет, так что помалкивай.

Коверзнев недоумённо посмотрел на залившуюся краской Дусю, на потупившую глаза Нину, понял, что, видимо, допустил бестактность, уткнулся в тарелку.

Только ночью Нина объяснила ему, в чём дело.

Он лежал, отделённый от неё тёпленьким тельцем Мишутки, и смотрел в дощатый потолок. Диск луны прилепился к ветке сирени за окном, наполнял горницу голубым сиянием. Высвеченные его светом, отчётливо были видны на низких полатях деревянные грабли, черенки к лопатам, топорища, ружейные ложи, колодки для обуви. Терпко пахло стружками, столярным клеем, лаком, скипидаром… Коверзнев вздыхал, смертельно хотелось курить. Забота о квартире нарушила его спокойствие. Эх, если бы остаться в такой уютной горнице! С каким бы удовольствием он постолярничал вместе со стариком!..

А тот наутро, колдуя с коловоротом над свеженьким опилышем, напомнил:

— Так насчёт фатерки–то похлопочите, пожалуйста, я, конешно, извиняюсь. — И когда Коверзнев в растерянности схватился за бороду, проговорил с насмешкой: — Ты бороду–те не поглаживай, борода козлу не замена.

Коверзнев хотел обидеться, но Нина предусмотрительно дёрнула его за рукав и сказала холодно:

— Не беспокойтесь, Макар Феофилактович. Муж это сделает.

Она подхватила на руки сына и позвала за собой Коверзнева. По шаткому мостику через речку они вышли на железнодорожное полотно. Светило яркое солнце. Пёстрые коровы паслись на заливном лугу перед лесопилкой. Река раскинулась, поблёскивая волнами. Дул ветерок.

Они уселись на песке, поросшем замшевыми лопухами мать — мачехи, в густых кустах ивняка, и только здесь Нина поведала Коверзневу обо всём, что перенесла в этом доме. Слёзы текли из её глаз.

Коверзнев сидел, обхватив руками худые колени, смотрел сквозь кусты на купавшегося в заливчике Мишутку, жадно затягивался трубочным дымом. Думал: «Что мои страдания по сравнению с её? Я должен целовать её ноги… Если бы я мог оградить её сейчас от всего…»

Она скинула старенькое платьице, подставила острые плечи солнцу. Коверзнев отшвырнул трубку на песок, поцеловал жену, почувствовал на своих губах солёный вкус её слёз. Нина откинулась на спину, притянула его к себе, целовала, гладила его лицо, успокаивала:

— Теперь всё будет хорошо, Валерьян. Мы же вместе… Когда вместе, ничего не страшно… Перестань хмуриться.

Он, удручённый, взволнованный её рассказом, молча гладил её волосы.

— Валерьян, ну перестань! — горячо шептала она. — Мы же вместе! Мы же оба!..

Она прижалась к его груди, шептала прерывисто:

— Валерьян, перестань, не думай, всё же прошло… Мне хорошо с тобой… Я люблю тебя, как ты не понимаешь этого?.. Ах какой ты глупый! Неужели ты не видишь, что я хочу от тебя ребёнка?..

Столько самоотречения было в её словах, столько ласки, что Коверзнев понял: он любим. Он стал жадно целовать её в губы, лицо, шею. Он никогда прежде не думал, что страсть может быть такой целомудренной и захватывающей.

Они боялись пошелохнуться. Устало следили за ловким загорелым Мишуткой, который булькался в воде.

Сколько раз Коверзнев вспоминал впоследствии, как вели они себя в эти дни… Смирно лёжа по ночам за ситцевой занавеской, разделённые сыном, они разговаривали шёпотом, а с утра, забрав с собой скудный завтрак, уходили на берег реки и, предоставив Мишутке полную свободу, исступлённо ласкались на горячем песке… Позже Нина сказала, что к ней вернулась вторая молодость; а Коверзнев думал, что было время, когда он считался одним из самых популярных людей в Петербурге, на фронте вызывал зависть всех офицеров, в Париже мог сорить деньгами направо и налево, и — как странно! — только сейчас понял, что голодный, выслушивающий нарекания полусумасшедшего Макара, впервые по–настоящему был счастлив.

А через несколько дней он нашёл комнату — совсем близко, на горе, над Макаровым домиком, и они перетащили туда свои пожитки.

18

Турчонок в деревянных сандалиях потрясал газетой и одурело выкрикивал:

— «Татуированный русский моряк напоил всех собак Галаты дузиком!» Спешите купить газету! Весь Стамбул зачитывается его проделками!

Татауров, от безделья прислонившийся к шероховатому стволу чинары, вздрогнул: «Так это же обо мне?» Глядя, как расхватывают газету, подумал тоскливо: «От такой сенсации в Петербурге ломился бы джан–темировский цирк». Эх, если бы удалось попасть в чемпионат — он не пожалел бы выпивки для лошадей, не только для псов… Но с этими проклятыми турками невозможно договориться — размахивают руками, лопочут на своём тарабарском языке, только одного аллаха он и понимает в их выкриках.

И вдруг Татаурова осенило: а что, если пойти и — к чёртовой матери — бросить вызов всем участникам чемпионата? Газетная новость будет сегодня у каждого на устах, он продемонстрирует свою татуировку — неужто не поддержит его публика?

Он оттолкнулся от чинары и решительно направился к цирку, брезентовое шапито которого возвышалось над палатками и лотками базара. Ветер тащил по булыжникам мусор с пылью, валялись папиросные коробки, оранжевая кожура апельсинов. Стаи мух, крупных и надоедливых, кружились вокруг громадных вертелов. Над раскалёнными угольями мангала томились и лопались помидоры, в которых зовуще купались шашлыки. С треском разбрызгивая кипящее масло, плавали лоснящиеся чебуреки… Побрякивая в кармане курушами, Татауров с завистью смотрел на пыльных собак с ошалевшими от перепавшей подачки глазами. После вчерашней попойки у него осталась одна заветная лира.

Постояв, он пошёл дальше, принюхиваясь к приторным запахам сладостей — рахат–лукума, шербета, засахаренных каштанов, тминной и арахисовой халвы. Пар чёрного кофе щекотал нос…

Раздвигая галдящую на всех языках мира толпу, проезжали на телегах безногие солдаты, шныряли чёрные от загара нахалы–подростки, толкались проститутки, сутенёры, оборванцы и прочий сброд, населяющий Галату… К разноязыкому говору толпы этого нового Вавилона примешивались щёлканье бича, крики ишаков, скрип арбы, женский визг, железный звон жестянщиков и лудильщиков, рожок бродячего музыканта; да вдобавок ко всему рядом дребезжал трамвай…

От неистового шума, одуряющих запахов, от нестерпимо палящего солнца Татауров почувствовал дурноту. Выбрался в тень кипариса, прислонился к стенке меняльной лавки. Рядом что–то непонятное лопотали лохматые старики, а он, не слушая их, думал о том, что вся затея может окончиться плачевно — разложат его турки на обе лопатки, ведь он так давно, с самой Казани, не тренировался. А тогда придётся с позором возвращаться в кофейню, унижаться перед Шюкрю–беем — умолять, чтобы взял обратно в вышибалы. При этой мысли Татаурова передёрнуло, перед глазами возникала узкая, как коридор, улица без тротуаров, древние плиты у входа в кофейню, на которых ему одному приходится драться с десятком английских или французских моряков, отуманенных водкой, и он пробормотал вполголоса: «Нет, нет, надо отважиться». Выскреб из кармана оставшуюся мелочь, добавил к ней припрятанную лиру; жадно елозя усами в янтарном жире, съел солидный кусок горячего мяса и, вытерев двупалой ладонью рот, направился к цирку. Зная, что до открытия ещё несколько часов, он побродил вокруг, послушал перебирающего струны слепца и решил где–нибудь соснуть. В поисках укромного местечка вышел к мечети у старого моста Мухамеда, забрался в кусты и, поглядывая на голенастых аистов смежающимися глазами, вскоре задремал.