Станислав Токарев - Парамонов покупает теплоход Страница 5

— Сволочь он, — сказала Маргарита о Залёткине с присущей ей прямотой. — Его дети не заботят, его заботит сортир (она выразилась ещё прямее). На эту сволочь ты, Миля, обязательно найди управу. Сразу иди в горком. Из твоего Залёткина уже давно песок сыплется, а горкомовским только повод нужен погнать его в шею.

Монолог был произнесён совершенно спокойно, в этот момент она подтачивала пилкой ногти на руках, попеременно любуясь каждым пальцем. Она прохаживалась по квартире походкой манекенщицы — с развёрнутыми носками и плотно прижатыми коленями, от чего особенным образом вращались бёдра. Она и была манекенщицей в ту пору, когда в неё влюбился Парамонов. Вернее даже, не влюбился, а испытал подобие солнечного удара. Словно потерял сознание, а когда обрёл вновь, оказался женат. Впрочем, от Маргариты Менар-Лекашу теряли сознание многие — где работала, там и теряли. Работала же она и приёмщицей в ателье, и кассиршей в сберкассе, и диспетчером в таксопарке. У неё не было определённой профессии, а если и была, то одна — Маргарита Менар-Лекашу, первая красавица Северостальска.

Она прохаживалась бесшумно по коврам, которыми была застелена квартира. Ковры достались от мамы, парамоновской тёщи — не в подарок, а так: «Разбогатеете и расплатитесь» (с полной уверенностью, что рано или поздно они разбогатеют). Бухарские, хоросанские, ширазские, текинские («Риточкин папа был большой коллекционер»). Не за это ли коллекционерство он отбыл далеко-далеко и по сю пору там пребывал?.. Ковры превращали квартиру в подобие магометанского рая, где, вероятно, гурии расхаживают именно в таких переливчатых домашних халатах из хан-атласа с разрезами до середины скульптурных бёдер. Квартиру Парамонову дал Залёткин. Назад у Маргариты её не вырвешь.

— Ма, он не принёс фруктиков? — крикнула из своей комнаты Валентина, Маргаритина дочь девяти лет. — Принеси.

— Как ты мне чудовищно надоела! — устало сказала Маргарита. — Представляешь, Миля, у неё опять ангина. Да, так — ревнон о но мутон — я считаю, ты просто обязан воспользоваться моментом и разделаться с этим дерьмом Залёткиным.

У Парамонова привычно заныли стиснутые зубы. Он лёг на кушетку, повернулся к стене и закрыл глаза, чтобы не видеть бухарского узора.

Лежал, старался не поддаться воспоминаниям. Потом поддался и канул в них.

Главный миг, самый главный — может быть, во всей жизни. Предстоит пустить воду. Пока её нет в пятидесятиметровой ванне, что же такое бассейн, водноспортивный комплекс? Ноль без палочки, дырка от бублика. Но открыть задвижку в машинном отделении страшновато. Потому что может хлынуть вода, а может…

Однако — по порядку. Когда Залёткин пригласил Емельяна в кабинет и предложил работу, тот согласился без тени сомнения. Всегда верил, что любое дело, за которое возьмётся, у него пойдёт. «Считаете, справитесь?» — строго спросил Залёткин. «Дак почему нет? Люди справляются, и я справлюсь». — «Вы не специалист», — предупредил Залёткин. «Дак стану. Покожилюсь и обязательно стану».

Единственно, что попросил, — несколько командировок. В города, где имелись бассейны подобной конструкции, — большие города, промышленные, с высокой технической и технологической культурой.

Однако, поездив по командировкам, он убедился, что отнюдь не все директора бассейнов годятся ему в наставники. Так, в одном бассейне руководство осуществлял бывший заведующий баней — по той, очевидно, логике, что между учреждениями моечными и купальными вполне прямая связь. В другом у штурвала стоял отставной лётчик гражданской авиации. Мужественный пилот оказался дивно гостеприимен, но в тонкостях эксплуатации и санитарного режима не смыслил, сам признался, ни шиша. Впрочем, именно у пилота Парамонову и повезло. Когда хозяин демонстрировал гостю в действии сауну, точнее, когда оба, багровые, как раки, перепоясав чресла белоснежными простынями, расположились в предбаннике за чайком, туда принёс на подпись бумаги небольшой квадратный человек в белой халате поверх чёрного костюма с чёрным же унылым галстуком (пилот аж поморщился в том смысле, что мог бы потерпеть, канцелярская душа). А канцелярская душа оказался по должности старший инженер химводочистки, по фамилии странной — Грамматикус, Модест Богданович, по сути — живое чудо в мальчиковых ботинках с тупыми носами.

О бассейнах он знал всё. Его можно было бы назвать энтузиастом бассейновой индустрии, не будь столь чужд пылкому слову «энтузиазм» весь его облик, даже голос — бесстрастный, нравоучительный и гнусавый. Но всем, что знал Емельян о деле своей жизни, он обязан в первую очередь Грамматикусу, деревянному щелкунчику. Пощёлкивая вставными челюстями, тот объяснял Емельяну, как брать пробы на мутность, цветность, запах, привкус, остаточный хлор и остаточный бром. Как очищать фильтры. Как пользоваться аппаратом Зейтца, насосом Камовского, чашкой Петри. Он диктовал и демонстрировал, каким образом для обеззараживания воды применяются: двутретьосновная («Вы записали — двутретьосновная?») соль гипохлорита кальция и натриевая соль дихлоризодиануровой кислоты. Сперва Парамонов был сражён своим невежеством. Потом его охватила страсть познания. И когда он вновь обрёл некоторую уверенность, то была уверенность скорее прилежного ученика, нежели умельца-всезнайки. На прощанье он спросил учителя, можно ли с одного взгляда определить, что вода годится для плавания. Щелкунчик протянул ладонь, белёсую от влаги: «У вас есть какая-нибудь монета?» Взял пятак, бросил вниз с борта. Сквозь пятиметровую голубоватую толщу кругляшок был виден совершенно отчётливо. «Различаете год чеканки?» — «Пятьдесят шестой!» — воскликнул Емельян. «Вот и всё», — клацнул челюстью неулыбчивый человек.

…И вот, отправив по домам небольшой в ту пору персонал, оставшись один в огромном светлом зале, где стартовые тумбочки, трамплины и вышка царили над пока пустой кафельной ёмкостью, Парамонов вздохнул, подмигнул самому себе, чтобы подавить волнение, себе же сказал — из анекдота: «Будешь, Емеля, хорошо вести, пустим воду». И пустил воду.

Она хлынула из придонных отверстий, белая и бурливая, как маленькие ниагары, растекаясь от мелкой части к глубокой. Три тысячи кубических метров должны были налиться. Три тысячи кубов чистейшей питьевой, согласно ГОСТу № 2874-73. Она лилась, и над ней стояло небо в оконных плоскостях, ночное, но в негаснущей заре, рождённой комбинатом. Эта тревожная и сильная заря не позволяла проклюнуться звёздам, слепила луну, облакам же придавала багрянец и угольность, словно они плыли над пожаром. Такое было небо над бассейном. И по бортику расхаживал голый, крепкий, в красных плавках и красных резиновых шлёпанцах, звонко стрелявших среди гулкого безлюдья, Емельян Парамонов, повелитель воды.

Он ходил, а в голове у него плескались подходящие к случаю мысли. Так он думал, что на просторах огромной страны проживает огромное множество людей, и не все из них счастливы — а почему? А потому, что не все из них по утрам бегут на работу бегом и вприпрыжку. Не боясь опоздать, бегут, не боясь начальства, но от нетерпения взяться за своё дело. Те же, которые плетутся нога за ногу и молятся незнамо кому, чтобы вечер скорей, да домой, за щи, за кашу, за кроссворд, те, думал Емельян, безусловно, несчастные. А ведь для каждого без исключения имеется своё дело, в которое входишь, как патрон в патронник.

Размышляя так, он отвлёкся от воды. Когда же вновь заглянул, внутри у него оборвалось. Пятака, брошенного в бассейн по совету Грамматикуса, видно не было. И кафеля видно не было — коричневый слой (осадок) сплошь покрывал дно.

Он кинулся к телефону. Не подумал, что стоит глубокая ночь, а в городе, где живёт Модест Богданович, — час рассвета и сладчайших снов. Грамматикус отозвался не скоро, но не выразил ни недоумения, ни недовольства. Голос, отдалённый тысячекилометровым расстоянием, был по обыкновению ровен, деловит и гнусав. Модест предложил взять со дна пробу, подвергнуть лабораторному анализу и по исполнении позвонить снова.

Сколько прошло до второго звонка, Емельян не помнил. Окна, кажется, были светлы, с рук на телефон капало. «Я вас понял, — проговорил Грамматикус. — Есть одно предположение: с какой скоростью шла вода через фильтровальную камеру? Ах, вот как. Довольно быстро». — «Дак ведь… к празднику же торопимся». — «Парадная шумиха, — отчётливо сказал Грамматикус. — Вода должна идти в шесть раз медленнее». — «Батюшки, а эту куда?» — всполошился Емельян. «В канализацию». — «Три тыщи кошке под хвост?» — «Кто хочет любить, тот должен платить».

Трудно сказать, на какой срок Емельян потерял представление об окружающей действительности. За окнами темнело и светлело. Кто-то подносил ему что-то съестное, напрасно тыкал в сжатые губы. Зал, фильтровальная, кабинет с телефоном на полу — мебель ещё не завезли… Грамматикус требовал анализов и анализов.