Борис Порфирьев - Чемпионы Страница 65

— Ну и кавалеры — нет, чтобы угостить.

На что Михаил пробормотал виновато:

— Да тут, кроме ситро, ничего нет.

Ванюшка поддел друга:

— Надо было идти в другое кино.

— Это ты, правильно, парень, — деловито поддержала его Сима.

Буфетчица распечатала бутылку ситро и по мокрой стойке подвинула сдачу. Михаил сделал вид, что не заметил медную монетку, но Сима взяла её и, протерев о рукав, сунула ему в карман, проговорив:

— Копейка рубль бережёт. Запомни, милёночек.

Смутившись, Михаил выронил стакан и стал торопливо собирать осколки. А Ванюшка, желая выручить друга, снова начал паясничать:

— О! О! Смотрите, как ему жаль этого драгоценного хрусталя! Слёзы оросили его мужественные глаза!

Сима поперхнулась напитком и проговорила сквозь смех:

— Ох уж этот Ванюшка! С ним никогда не соскучишься.

А он, поощрённый её словами, продолжал в том же духе:

— Нет, вы только посмотрите, как этот парень героически собирает осколки голыми руками! Да ему нужно выдать орден за презрение к опасности!..

Однако Михаил не поддержал его шутки и, пройдя к столу, сосредоточенно уткнулся в кроссворд. После затянувшейся неловкой паузы попросил:

— Подскажите единицу измерения.

— Пол–литра, — не задумываясь, ответил Ванюшка.

Михаил пожевал губами и пробормотал:

— Килограмм. — Через минуту сказал со вздохом: — Да, надо было идти в «Колизей»…

В это время открылась дверь в зрительный зал, и Ванюшка, похлопав друга по плечу, сказал:

— Да не хмурься ты, парень. Я понимаю твоё состояние. Ради Симы можно пойти на эшафот. Как говорит поэт: всюду пойду — на край света, в изгнанье, но под венец не пойду.

— Ну и язык у него привешен! — с восхищением сказала Сима. — Брякнет так брякнет.

А Ванюшка, шагая за билетёршей, понял по почтительным взглядам и шёпоту, что его узнали. Кто–то даже окликнул его, и он, подвигая стул, так же, как на улице, помахал наугад рукой. Благодушно развалившись на стуле, он приготовился любоваться красавицей Харитой. За спиной мужской голос рассказывал явно о нём; девушка отвечала шёпотом; говорили о завтрашнем матче. Почти не глядя на экран, Ванюшка прислушивался к разговору. Настроение его окончательно улучшилось. Даже открытие, что красавицей Харитой оказалась корова, заставило его лишь усмехнуться. Конечно, куда приятнее было бы посмотреть «Знак Зорро», но ничего не поделаешь, они сами с Мишкой ещё утром облюбовали эту картину.

Он посмотрел на друга и увидел, что Мишкина рука обвила Симину талию. Он попытался взглянуть на себя и на Мишку Симиными глазами и не удивился, что она остановила свой выбор на его друге — она была не из тех, кому подавай громкое имя; ей нужны широкие плечи, крепкая грудь и красивая физиономия. И когда в зале вспыхнул свет и сиденья защёлкали, как трещотки, Ванюшка нарочно замешкался. Он брёл в толпе медленно. Но чем сильнее она редела, тем тоскливее ему становилось. Наконец, только его шаги гулко зазвучали по пустой улице.

Он постоял на горе, переводя взгляд с Мишкиных окон на свой дом. Но отсюда нельзя было понять, разошлись ли у матери гости. Река лежала перед ним чёрная и спокойная; лунная дорожка пересекла её наискосок. Он медленно спустился по ветхой лестнице. Где–то вяло и сонно тявкнула собака. Деревянные мостки скрипели под его ногами.

В горнице горел свет. Ванюшка прислушался. Мать была не одна. Он осторожно проскользнул в сени и, ощупью отыскав старый полушубок, забрался в темноте на сеновал. Не столько от холода, сколько от обиды на мать, долго не мог уснуть и ворочался с боку на бок. Услышав скрип двери, приподнялся на локте. Чиркнула спичка, потянуло папиросным дымком. В тишине прозвучал заискивающий голос матери:

— Да пойдём в горницу, чего ждать? Никуда не денется он, придёт.

После большой паузы мужской голос ответил со вздохом:

— Нет, надо подождать. Что ты, у парня завтра такая игра… Надо подбодрить его… Если бы я знал…

Ванюшка замер, прислушиваясь. Снова прозвучали слова матери:

— Пойдём, Степан Иванович. Замёрз ведь. Целую пачку на улице выкурил.

— Обидели парня, — пробормотал мужчина.

Когда они ушли, Ванюшка долго ещё лежал, закинув руки за голову, и с улыбкой смотрел в черноту сеновала. Он не заметил, как уснул. Снился футбол, в котором он отличился, а под самое утро почему–то Дуглас Фербенкс верхом на красавице Харите…

Разбудил его солнечный луч, упавший в крохотное оконце под потолком. Сенная пыль плавала в луче и переливалась всеми цветами радуги. Очевидно, выпал иней, потому что было морозно. Ванюшка оттопырил губы и выдохнул облачко пара. Холод заставил подобраться его тело, но он, не одеваясь, соскользнул по лесенке и в одних трусах выскочил на улицу. Стояло ясное октябрьское утро. Крыша дома была белой от инея, тончайшая ледяная корочка покрывала воду в бочке. Он с хрустом сломал её и начал пригоршнями плескать воду на голое тело. Кожа горела, как в огне. Он растёрся рубашкой и, подскочив, ухватился за перекладину турника. Крутанув «солнышко», покосился на окно: уж очень хотелось, чтобы военный с седыми висками оценил его ловкость. Неожиданная мысль, что мать может выйти за него замуж, не показалась странной. И, как бы в подтверждение, что в этом нет ничего невероятного, вспомнилось: «А как он заступился за неё за столом! Значит, любит».

В два прыжка Ванюшка вбежал в сени и распахнул дверь, представив, как весело сейчас поприветствует военного. Но его встретила одна мать — растрёпанная, полуодетая, с оплывшим лицом. В горнице стоял кислый запах; нос различил в нём несколько оттенков: застоявшегося табачного дыма, лука, солёной селёдки. Бренча под рукомойником посудой, мать сообщила, что гость ушёл. Ворчливая небрежность тона говорила о её стыде. А ему так хотелось, чтобы она радовалась и подробно рассказала о военном. Особенно он ждал тех слов, которые подслушал ночью. Желая вызвать её на разговор, он стал помогать ей мыть посуду, но она стеснительно прятала глаза, отмалчивалась.

Однако уже ничто не могло испортить того настроения бодрости, с которым он встал ото сна. Ванюшка наколол дров, принёс вязанку в комнату и, поглядывая, как мать моет пол, вытащил альбом, в который они с Мишкой наклеили футбольные отчёты, и в очередной раз стал изучать всё, что касалось московского «Спартака». Этот альбом был для него полон поэзии, как для другого томик Пушкина. Ванюшка разглядывал портреты игроков, против которых сегодня будет играть, и думал, что многие из них знамениты не менее, чем народные артисты и герои. Степанов, Артемьев… Сам Андрей Старостин — прославленный капитан сборной Москвы — будет сегодня опекать его, неизвестного центр–форварда Ванюшку Теренкова! Более почётного и более трудного матча не было в Ванюшкиной жизни! Ещё бы — «Спартак» только в прошлом году завоевал в Париже кубок мира и впервые в истории советского футбола выиграл матч у профессионалов — у некоронованных чемпионов — чешской команды «Жиденице»!

Жаль, что сегодня в воротах стоит не легендарный Иван Рыжов, а какой–то молодой Акимов, а то бы Ванюшка показал самому Рыжову, что значит его пушечный удар…

Чтобы унять волнение, Ванюшка уже днём начал собираться к матчу. Проверил бутсы, сам выгладил и без того отглаженную форму. Не зная, чем бы ещё заняться, развёл в консервной банке зубной порошок и белоснежно надраил брезентовые туфли. В два часа оделся и придирчиво осмотрел себя в зеркало. Что ж, выглядел он солидно: светлые холщовые брюки, коричневый коротенький пиджачок с квадратными плечами, динамовская майка с голубой полосой. На дворе он потопал ногами, стряхивая белила с туфель, и зашагал вдоль Ежовки, пятная своими шагами дощатые тротуары и ревниво прислушиваясь к восторженным крикам мальчишек. Сопровождаемый их толпой, он поднялся в гору и под Мишкиным окном свистнул в два пальца.

— Эй ты, Ромео! Тристан и Изольда! Пора идти!

Через четверть часа он вместе с другом подошёл к служебному входу стадиона сквозь строй болельщиков, пожимая на ходу руки и отвечая на приветствия. Он знал, что его развинченная походка, принадлежи она другому, была бы смешна и нелепа, так же, как был бы смешон его берестяной пестерь в любых других руках, — но всё, что делал он, Ванюшка Теренков, было предметом восхищения.

С этой уверенностью баловня и кумира он вышел на разминку. Картинно принимая мяч и всем своим видом показывая, что он абсолютно спокоен, Ванюшка исподтишка посматривал на футболистов в красных рубашках с белой полосой на груди. Задерживая взгляд на коренастой фигуре Андрея Старостина, он старался уверить себя, что нисколько не волнуется, но предматчевая дрожь била его сильнее обычного.

Однако привычный звук сирены, раздавшийся через несколько минут, заставил его автоматически катнуть мяч назад, Косте Коршунову, и тотчас же стремительно ринуться вперёд. Коршунов сделал пас Вовке Бейнаровичу. И то чувство уверенности и спокойствия в своих силах, которое охватывает настоящего спортсмена, стоит только начаться матчу, теперь уже действительно завладело Ванюшкой. Он почувствовал себя в родной стихии. Он мчался по полю, которое было изучено им в десятках матчей до каждого бугорка, до каждой плешинки в траве, подбадриваемый верящими в него болельщиками, и ждал привычного паса. Ему даже не пришлось обводить грозного Старостина, потому что, как и было прорепетировано раньше, Бейнарович подал ему мяч на левый край, и он, изящно смягчив удар, помчался вдоль бровки, ведя мяч энергичными короткими толчками. Под неистовые крики вскочивших на ноги болельщиков он почти у самого флажка круто повернул на ворота и, сделав вид, что даёт пас, заставил спартаковского защитника ринуться в сторону, а сам перепрыгнул через его ногу, подхватил мяч и, проведя его ещё несколько шагов, с силой послал в ворота. Как снаряд, мяч ударился в штангу (мальчишки позже рассказывали, что штанга чуть не переломилась) и отскочил в поле. Тут–то его и подхватил Андрей Старостин и, недоумённо глядя на подскочившего Ванюшку, торопливо отбил в аут.