Борис Порфирьев - Чемпионы Страница 7

— Да за кого вы меня принимаете, Мкртич Ованесович?

— И чтобы, конечно, она обо мне ни одного слова не слышала.

— Всё будет в порядке, Мкртич Ованесович.

Джан — Темиров объяснил, какие вещи он хотел бы приобрести, и назвал сумму, которую ему не жалко за них отдать.

Татауров слушал, глядя на груду древних икон, лежащую в углу. Потом, помявшись немного, признался в долге.

— Велик долг? — спросил Джан — Темиров.

— Двести рублей.

— Когда задолжали?

— Да давно ещё. Когда война началась.

— Ничего себе! И всё помните! Совесть у вас, значит, есть…

Татауров насупился.

— А как же — всё–таки жена моего учителя.

— Если ваш долг перевести на современный курс, вам будет не расплатиться. Но вы ей отдайте ту же сумму. Она не коммерсантка, разбираться не станет. Важен сам факт: вернувшись с фронта, вы в первую очередь вспомнили о долге. Это — благородно. Это возвысит вас в её глазах и поможет приобрести вещи. Женщины любят бескорыстие в мужчинах.

Он встал, вытащил из стенного сейфа пачку денег и протянул её Татаурову… Они ещё поговорили немного о том о сём, выпили… распрощались как равные.

Первым желанием Татаурова было сбросить ненавистную шинель, но он решил, что к Нине Джимухадзе уместнее идти именно в таком виде. И, не откладывая дела в долгий ящик, направился к знакомому дому.

Нина сама вышла на его звонок (прислуга была на кухне) и, увидев Татаурова, всплеснула руками:

— Кого я вижу?! Иван, неужели это вы?

Он скромно стоял в дверях, наклонив голову, прижав солдатскую фуражку к видавшей виды шинельке.

— Здравствуйте, Нина Георгиевна. Вот только попал из лазарета в Питер — сразу к вам… Где Валерьян Палыч?

Нина вздохнула. Опустив глаза, сказала:

— Коверзнев где–то на позициях, вероятно, в Карпатах… Во всяком случае, последнее письмо было оттуда…

— А разве он бросил цирк и журнал?

— Что вы, Иван, — снова вздохнула она, — он с первых дней на фронте, — и, видимо, не желая больше говорить о Коверзневе, спросила: — А вы тоже были на войне?

— Да. Вот пальцы отхватило. Сейчас списали по чистой, — он помахал перед Ниниными глазами раненой рукой.

Оглядел прихожую, сплошь завешанную яркими цирковыми афишами:

— А у вас всё по–прежнему.

Нина вскинула голову, произнесла гордо:

— Всё, как было при Коверзневе. Пройдите, посмотрите. Раздевайтесь. Поговорим, вспомним былое, расскажите о себе.

Прежде всего Иван захотел осмотреть знакомую арену, где когда–то провёл немало схваток с самыми разными борцами. Да, как и говорит Джан — Темиров, деревянные идолы, высеченные из одного куска, как и во времена Коверзнева, стояли по углам. Там же на зелёном сукне лежали штанги, гири, бульдоги и гантели; всё было покрыто пылью, — видимо, сюда давно не заглядывали.

Нина провела его по анфиладе комнат и снова с гордостью подчеркнула:

— Видите, всё, как было при Коверзневе.

Потом они на кухне пили чай, и Маша, прислуга, ворчала, что нет продуктов. Нина Георгиевна, мол, расточительствует, если всё сейчас съедят, то нечего будет есть целую неделю… Татауров осторожно спросил о сыне. Нина просияла и сообщила, что он спит.

— Пойдёмте, покажу. Богатырь растёт.

Когда шли по коридору, Татауров сделал вид, что вспомнил о самом важном:

— Нина Георгиевна! Простите, я ведь долг вам принёс.

Он вытащил деньги, стал совать ей в руки.

— Ну, какие там долги, — устало отмахнулась она. — Ведь вы и сам, по всему видно, без… особых капиталов.

— С капиталами или без капиталов, а долг прежде всего. Я премного вам благодарен. Как вы меня тогда выручили. Я же тогда благодаря этому чемпионат создал у Мкртича Ованесовича. Заместо Валерьяна Павловича там был, арбитром.

— Да, я что–то такое читала, — заметила она небрежно. — Тише, не разбудите Мишутку… — Откинула полог и склонилась над кроваткой.

Глядя на мирно посапывающего во сне ребёнка, Татауров похвалил:

— Хорош, — и, зная, что ей приятно, добавил: — Весь в Верзилина.

Нина подняла на него благодарный взгляд:

— Вы тоже так находите?

— Конечно, — подтвердил великодушно Татауров.

Позже, когда они сидели в гостиной и Нина по привычке зябко куталась в старенький мохнатый платок, спросил осторожно:

— А вам ведь нелегко, Нина Георгиевна? Вон ведь как кухарка–то ваша ворчит…

Она вздохнула. После затянувшейся паузы проговорила:

— Очень нелегко… И поэтому, может быть, я не отказалась от вашего долга. Какие, конечно, у нас с Машей деньги? Пробиваемся продажей кой–какой одежды…

Татауров почесал висок, спросил как бы между прочим:

— А картинки там разные не пробовали продавать?

— Что вы, Иван, — сказала она устало, по–прежнему кутаясь в платок, — Коверзнев собирал их с таким трудом.

— Может, помочь вам найти покупателя? — предложил он.

Глядя мимо него, она возразила задумчиво:

— Нет, нет. Не стоит говорить об этом, — и, встрепенувшись, словно отогнав от себя какие–то мысли, закончила: — Это всё я должна сохранить для Коверзнева.

— Но не умирать же вам с голоду?.. Покупателей я бы нашёл.

— Покупатели были. Но… кончим об этом. Расскажите о себе.

Он решил не настаивать. Поговорив, ушёл, так ничего и не добившись.

Заглянул к ней через два дня.

— Нина Георгиевна! — начал с порога, потирая руки. — Нашёл! Антикваром называется! Всё сделает! Согласен посмотреть!

— Что вы, Иван, — улыбнулась она.

— Нечего рассуждать! Какой интерес голодать из–за каких–то вещей? Да этих дуг и оконных наличников мы вам накупим после войны сколько пожелаете.

Вышедшая на его оживлённый голос Маша поддержала:

— Барыня, милая, ведь и хозяин писал. Продайте. Продайте ради сына. А то нет никаких сил смотреть, как вы убиваетесь через него.

— Нет, нет, Маша…

— Барыня, продайте.

— Продайте, Нина Георгиевна. Позаботьтесь хоть о сыне. Чего жалеть, раз сам Валерьян Павлович писал?.. Я уж всё вам устрою, антиквара этого самого приведу, послежу, чтобы он вас не облапошил.

— Продайте, барыня!

— Маша, ты знаешь, что я этого не могу сделать…

Татауров попытался ещё её уговаривать, но в конце концов

развёл руками:

— Напрасно. Я от чистого сердца. Помочь вам хотел.

— Спасибо, Иван. Я тронута. Я не сомневалась, что вы попытаетесь мне помочь, ведь вы же были лучшим учеником Коверзнева…

Маша ушла на кухню, хлопнув дверью, и Татаурову показалось, что она даже плачет.

Он вышел на залитый солнцем Невский и не успел ещё дойти до Садовой, как услышал сухой треск выстрелов. Беспредельный ужас, который он ежеминутно испытывал на фронте, сковал его ноги. Надо было бежать, но Татауров в страхе прижался к цоколю дома. Люди с красными флагами лавиной разлились по Невскому, падали на трамвайные рельсы, вскакивали, бежали, согнувшись, прикрывая головы руками. Окровавленный мужчина ткнулся головой в живот Татаурову, и только тогда он нашёл в себе силы оторвать своё тело от шершавого гранита и, тоже спотыкаясь, налетая на кого–то, помчался прочь от выстрелов. Пришёл в себя только в «Сашкином саду», около Адмиралтейства. На ватных ногах подошёл к пыльной скамейке и разбито опустился на неё. Тяжело дыша, смотрел невидящими глазами на возбуждённых людей, собиравшихся в группы. Долго сидел, ничего не соображая, потом дрожащими руками достал папиросы. Наконец ядовитые затяжки помогли ему немного прийти в себя, и мысли, наскакивая одна на другую, лихорадочно забились у него в голове:

«Да, да, прав Джан — Темиров — прочь из страны… среди бела дня стреляют по мирным людям с чердаков… Скорее надо достать денег… Лупят из пулемётов, а упрямая барынька не хочет расстаться с несчастными картинками… Может, и Коверзнева–то давно ухлопали где–нибудь, а она, видите ли, не хочет продать барахло…»

Несколько дней он не высовывал носа из меблированных комнат. Лежал на продавленной кушетке и думал зло: «Ну, не расставайся, стерва! Всё равно у тебя всё к чёрту сожгут, всё изрешетят пулями. А я и без тебя и без Джан — Темирова проживу, пережду в этой норе, а потом махну через границу, там ещё узнают, что за чемпион Татуированный! Глотки всем перегрызу, а создам свой цирк!»

И вдруг его осенило. Он вскочил с кушетки, резко звякнувшей пружинами, и, накинув шинель, побежал к Джан — Темирову. Потребовав у того денег, уверенно пообещал, что все вещички будут в его распоряжении через неделю.

По усмирённому городу шёл уже спокойно. На Невском снова разгуливали нарядные люди, как будто бы и не лилась здесь кровь несколько дней назад. Появилось ещё больше офицеров, раньше бы Татауров с любопытством приглядывался к их новеньким знакам различия, а теперь ему было наплевать на всё. Нашивайте на рукава синенькие андреевские кресты, нацепляйте на них не только черепа, а хоть целые скелеты — пожалуйста. Ему сейчас не было до этого дела. Плевал он на ударные «батальоны смерти», он не намерен ни с кем связываться.