Борис Порфирьев - Чемпионы Страница 79

Позвонив ещё раз, он вздохнул, обругал себя, что не имеет ни блокнота, ни карандаша, и направился домой. Было уже темно, вечер стоял душный, где–то, как будто бы за Заставой Ильича, погрохатывал гром; напротив, в огромном окне, девочка играла на рояле гаммы.

Ванюшка подошёл к зеркалу и постарался представить, как будет на нём выглядеть орден, когда соседка позвала его к телефону.

— Здравствуй, герой! Где ты загулял?.. Поздравить тебя хочу.

— Дядя Никита! Это я тебя хочу поздравить первым…

— Первым? Меня сейчас весь цирк поздравлял… Ладно, ладно, не хвастай… Задрал, поди, нос–то? А? Ты знаешь, что в субботу приём в Кремле? То–то…

Все оставшиеся дни Ванюшка ходил как пьяный. А в субботу, когда они с дядей Никитой проходили через Боровицкие ворота Кремля, руки, сжимающие паспорт, дрожали от волнения. Взгляд его метался по клумбам, по подстриженным газонам, по кустам роз, по древним соборам, над которыми возвышалась колокольня Ивана Великого, но ничего не запоминал. Огромная мраморная лестница Большого Кремлёвского дворца повергла его в трепет. Мелькнула мысль, что не столь уж многим из 170 миллионов доводится побывать здесь: неужто это спортсменов у нас приравнивают к стахановцам и героям?.. Он никак не мог в это поверить, и только масса знакомых лиц в толпе, заполнившей Георгиевский зал, заставляла его думать, что всё это не сон.

Он был совершенно подавлен громадными зеркалами, бесчисленно отражающими свет тяжёлых золотых люстр, мрамором мемориальных досок, бесконечностью дубового паркета. Когда на хорах заиграл оркестр и дядя Никита, ткнув Ванюшку в бок, стал подпевать раздавшимся голосам, — он только переглотнул слюну, но слова не шли у него с языка.

Порой чудесною проходим с песнею,

Мы духом молоды и волею сильны…

Нет, Ванюшка положительно не мог петь в этой обстановке! Он попытался представить, как примет орден из рук Калинина и какие слова ему скажет, но при этой мысли язык его окончательно прилип к пересохшему нёбу. Когда его товарищи один за другим подходили к Калинину и что–то говорили в ответ на его поздравления, Ванюшка еле переводил дух. Их непринуждённость вызывала у него удивление, а находчивость известного иллюзиониста–циркача, который под оглушительные аплодисменты вытащил из крохотной орденской коробочки букет цветов и преподнёс его «всесоюзному старосте», повергла Ванюшку в уныние.

Своё имя он едва услышал, потому что его уши словно были заложены ватой, и пошёл через зал на негнущихся ногах.

30

Нет, ты знаешь, — говорил Рюрик, — я давно об этом думаю. Мне кажется, что художники часто делают не то, что нужно. Ну, написал художник хорошую картину, — что с того? Допустим, она настолько хороша, что её выставили в музее. Но ведь этого ещё мало! Есть множество людей, которые не бывают в музее.

— Ты не прав, — осторожно возразила Наташа. — Даже в нашем музее столько экскурсий. Я своих пятиклассников уже несколько раз водила.

— Я согласен. Но, уверяю тебя, для многих твоих школьников на этом и закончится их знакомство с музеем. Вырастут они, будут работать, обзаведутся семьями, и сотни раз равнодушно пройдут мимо его вывески. Я не помню, когда, например, моя мама была там в последний раз. И ты не скажешь, когда ходила в музей твоя мама (ты только не обижайся, пожалуйста). Ведь не скажешь?

— Не скажу, — вздохнула Наташа.

— Ну вот. А если искусство будет вынесено на улицы, его ежедневно будут видеть миллионы людей. Сам Ленин (и когда! — в первые годы революции!) создал план монументальной пропаганды. Он призывал художников вынести искусство на улицы. Недаром он восхищался утопическим «городом Солнца», о котором мечтал Кампанелла. Ты слыхала о Кампанелле?

— Да. Ты как–то рассказывал.

— Представляешь город, украшенный скульптурами, мозаиками, фресками? Тогда искусство будет сопровождать его жителей на каждом шагу. В создании любого здания принимают участие художники. По их эскизам делается мебель, домашняя утварь, одежда… Я сейчас много читаю об этом… Мы не были с тобой в Ленинграде, но по рассказам отца он мне представляется именно таким городом.

Наташа взяла Рюрика под руку, прижалась к нему плечом и, покосившись, прочла:

Огонёк твоей папиросы

То погаснет, то снова горит.

Мы проходим по улице Росси,

Где напрасно горят фонари.

Наша краткая встреча короче

Шага, мига, дыханья, глотка…

Отчего, уважаемый зодчий,

Ваша улица так коротка?

— Да, да, — нетерпеливо сказал Рюрик и, чтобы Наташа не обиделась, похлопал её по руке. Потом неожиданно спохватился: — Ты права. Никогда не задумывался, но до чего здорово сказал поэт…

— Поэтесса, — поправила его Наташа.

— Ах, всё равно! Главное: автор понял, что улица Росси привлекает влюблённых! В красивом городе будет больше влюблённых, больше красивых людей. Они будут стыдиться неопрятной одежды, небритых щёк… Я, наверное, очень сумбурно говорю? Ты меня понимаешь?

— Понимаю.

— Или вот взять Мексику. Мы ничего не знаем о ней, а я рассматривал фотографии её столицы и восхищался: скульптуры, фрески, мозаика. Диего Ривера в своих фресках прославляет простого человека, его труд…

— Что не мешает Мексике оставаться капиталистической страной… — поддела его Наташа.

— Ты права, — согласился Рюрик, — однако не всё сразу… Для этого нужно время. — Но он тут же остановился и воскликнул: — Ах, нет, не права! Ведь в Мексике постоянно происходят революции. Это очень свободолюбивый народ. И, между прочим, Диего Ривера — коммунист. Ты знаешь, что на одной из его фресок изображён Ленин?..

Наташа снова отыскала его руку и прижалась к нему. Заглядывая в глаза, сказала:

— Давай к будущему лету скопим денег и поедем…

— В Мексику? — усмехнулся Рюрик.

— Ах, какой ты вредный. В Ленинград.

— Обязательно!

Они шли, оживлённо переговариваясь. Иногда останавливались — спорили, перебивали друг друга… Воскресный день был жарок. Полуденное солнце светило ярко, распахивало их души настежь, наполняло радостью. В его лучах окружающий мир всегда делался для Рюрика неожиданным и непривычным. Природа захлёстывала его неистовством красок: сочная зелень газонов, вылизанный солнцем до черноты асфальт, пламенеющие за решёткой Ботанического сада маки… Ещё издали они увидели на круглых ступеньках кинотеатра «Октябрь» толпу.

— Ого! Ничего себе очередь, — огорчённо произнёс Рюрик. — Улыбнулась нам «Твоя любовь».

Наташа шутливо ударила его по ладони и сказала:

— Осторожнее подбирайте выражения, молодой человек. Только не моя. Моя не зависит от наличия билетов!

Но Рюрик вдруг побледнел и проговорил растерянно:

— Война?.. Натка, война!.. Слышишь?

Они торопливо побежали к кинотеатру, с фронтона которого чёрная пасть репродуктора бросала в толпу страшные слова.

Кто–то жестокий и неумолимый резко обрубил жизнь. Вчерашние мечты отодвинулись и казались мелкими и наивными…

Рюрик почти ежедневно обивал пороги военкомата. Даже днём там было темно. Свет через единственную фрамугу над дверью с табличкой «Медкомиссия» сочился скупо и тускло. Тяжело колыхались в его скудости пласты махорочного дыма. Запах махры перемешивался с запахом сапог и мокрой одежды. Люди сидели вдоль стен на полу. От сидения на корточках сводило икры, уставала спина. Рюрик вставал и начинал слоняться по коридору, спотыкаясь о ноги. Двумя рядами мерцали внизу огоньки цигарок. Иногда он выходил на крыльцо, оставляя щель в двери. Нудно моросил дождик. Свинцовое небо давило на город зловеще и тяжело.

— Коверзнев! Есть Коверзнев? — прокатывалось по низу вдоль стен.

Рюрик торопливо бежал, наступая на ноги сидящих. В тесной каморке раздевались люди вдвое старше его. Дряблые животы, тощие ягодицы вызывали жалость. Рюрик стыдливо прикрывал ладонями своё молодое бронзовое тело. Сверстники, с которыми он впервые раздевался здесь три месяца назад, были на фронте; многие из них, наверное, уже сложили головы.

Он робко протискивался в дверь. Глаза врачей загорались. Но когда дело доходило до зрения, его равнодушно отправляли одеваться. Он прежде и не предполагал, что был близоруким. Его всегда вывозила зрительная память — недаром он был художником. Даже на уроках географии, не видя карты, он знал, где бродит указка учителя. На математике и русском он не смотрел на доску — записывал на слух… Зрительная память вывезла бы его и в военкомате. Но, как назло, в комиссии оказывался кто–нибудь из запомнивших его врачей. Едва он начинал без запинки называть буквы в таблице, как раздавался раздражённый голос:

— Слушайте, Коверзнев, да мы же знаем, что вы не в состоянии разобрать даже первый ряд!