Борис Порфирьев - Борцы Страница 9

Верзилин подарил ему свой хороший костюм и котелок, купил кровать, установил её в маленькой комнате.

Первые дни прошли в каких–то ненужных хлопотах, в знакомстве. Затем приступили к занятиям.

Радовало, что Татауров умел работать с гирями; правда, делал зарядку он без большой охоты, но добросовестно. Когда он «крестился» гирями, голубые девицы на его бицепсах томно извивались.

— Девять… Десять… — считал Верзилин. — Ещё десять осталось.

Без этого счёта, без подбадриваний, без наставлений обойтись было нельзя. Случалось, что парень во время гимнастики останавливался или присаживался на пол и, если Верзилин не напоминал ему о себе, мог подолгу сидеть, ничего не делая. Верзилин поднимал гирю раз, другой, третий, а Татауров всё сидел и сидел.

— Иван! — говорил Верзилин.

Тот безропотно вставал, продолжал зарядку.

— Ты пойми, — горячо объяснял ему Верзилин, — это ведь не для меня, а для тебя… для тебя самого… Моя песенка спета, мне можно и не заниматься. А вот ты без занятий никуда не денешься. Развивать тебе надо твою силу… Развивать… Только тогда ты сможешь стать чемпионом. Ты должен заболеть этой мечтой, понимаешь? Заболеть. Иначе ничего не получится… Всё отдать ради этого, понимаешь? Если я тебе двадцать раз велю гирю поднять, то ты двадцать пять раз подыми… Понимаешь, а? Только тогда станешь чемпионом… Знаешь, как Поддубный делает? Вот то–то… Ты должен развивать силу, которую тебе природа дала. Мышцы должны быть стальными… Самое главное — заболей мечтой. Больше ничего не надо. Остальное всё придёт…

Матчи борьбы по–прежнему проводились в отсутствии хозяйки. А так как была зима и корова стояла в хлеву, хозяйка уходила из дому в самое неопределённое время; возвращалась она тоже неожиданно, и Верзилин всякий раз прекращал борьбу.

Только однажды, когда Татауров, выведенный из себя шпильками Верзилина, остервенело бросил его на опилки, застланные брезентом, и навалился всей тяжестью, стремясь подогнуть его руки, смять, опрокинуть, Верзилин, услыхав шаги пришедшей хозяйки, решил всё же не кончать матча, а дать возможность парню раз в жизни насладиться заслуженной победой.

Верзилин стоял на четвереньках, втянув в плечи шею, а Татауров, хрипя, ругаясь, пытался оторвать его от пола, свернуть ему голову, подогнуть руку, задавить своим весом.

Но ничего не помогало. Верзилин стоял как вкопанный. Он и сам сейчас решил бороться до победы. Чувство злости на ученика, не способного воспользоваться преимуществом, заставляло Верзилина, сжав зубы, забыть о боли.

Татауров оказался упрямым, но не меньше его был упрям учитель.

Прошло десять минут, двадцать, полчаса.

Больная рука, казалось, онемела.

Прошло ещё десять минут.

Вдруг Татауров обхватил его одной рукой за шею, другую подсунул под руку, рванул, — и Верзилин оказался опрокинутым; уже не было сил сопротивляться, и он почувствовал, как его мокрые лопатки прижались к холодному брезенту.

Татауров сжал его шею руками и, тяжело дыша, хрипел:

— Что, получил?.. Получил?..

— Пусти, идиот! — оттолкнул его не на шутку испуганный Верзилин. — Прими руки! Ты борец, а не бандит, зачем душить–то?

Через десять минут они сидели за столом, горячо обсуждая случившееся, и хозяйка удивлённо посматривала на них через полуоткрытую дверь.

Татауров, обычно отказывающийся от простокваши, с удовольствием хлебал её ложкой, приговаривая:

— На хитрость пошёл… Вижу, вы замерли, думаете, я всё одним манером, а я — нарочно! Вы успокоились — а я иным — раз!..

— Скажи спасибо моей руке. Если бы не она, ничего бы тебе не сделать.

— Да что там рука! Уж загнал вас в партер на целый час, какая бы рука ни была — всё равно устали, а я на вашей спине отоспался.

Видя его радость, Верзилин не стал напоминать Татаурову о том, как тот задыхался, сопел, был беспомощен. «Пусть это вселит в него уверенность в своих силах», — решил он. И подумал, что в день знакомства Татауров был таким же оживлённым. «Гладиатор ты мой… татуированный», — подумал он.

Прогулка, которую так не любил парень, была весёлой. Они дошли до лесистого берега Лахты и там сразились ещё раз. В этот день Татауров, пожалуй, в первый раз не сетовал на свой тяжёлый саквояж, гружённый, как того требовал Верзилин, галькой.

Верзилин расчувствовался. Вернувшись домой, показал ему Нинины фотографии и афиши. Видя восхищённый взгляд Ивана, подумал: «А что, если бы ты видел её в жизни!.. Нина, милая Нина, в чём бы ты ни была виновата, всё равно люблю».

На другой день они снова боролись до победного конца, перестав делать из этого тайну от хозяйки.

Верзилин относился к этим схваткам всерьёз и поэтому каждый раз выходил из них победителем. Но Татауров вскоре снова охладел ко всему, и чувствовалось, что он просто добросовестно выполняет неинтересную для него обязанность. Сколько ни пытался Верзилин разжечь в нём азарт–ничего не помогало. Не действовали на него обидные реплики, не прельщала заманчивая перспектива стать чемпионом.

— Эх, — вздыхал Верзилин, — с твоими данными можно чудеса творить! Куража у тебя нет.

Однажды он нарочно поддался Татаурову, и это снова превратило парня в радостного мальчишку. Потирая натруженные руки, размазывая пот, он говорил восторженно:

— Опять на хитрость я пошёл…

Он так был убеждён в этом, что заставил Верзилина усомниться: «А может, я в самом деле ему не поддавался?»

И лёжа ночью без сна, он мечтал, как выпустит Татаурова на манеж, как тот уложит Мальту и, не снимая маски, заявит, что он — Ефим Верзилин, и что борьба должна быть честной, потому что это спорт, а не коммерция, и как Мальта вместе со своим бароном будут посрамлены и изгнаны из цирка.

Теперь, чтобы поддержать в Татаурове необходимое настроение, он время от времени уступал ему.

Наступила весна, приближался борцовский сезон, и Верзилин обдумывал, где бы лучше выпустить своего ученика для пробных, неофициальных схваток. Он присматривался к газетам, ждал афиш, рассчитывая сделать это в каком–нибудь окраинном саду, вроде сада «Светлана» на Охте. Участие в таком второстепенном чемпионате должно было не только выявить силы Татаурова, но и несколько поддержать их финансовые дела, так как Верзилин приготовился, если это понадобится, к месяцам тренировок; во всяком случае, неподготовленного ученика он на манеж не выпустит… Если для этой цели им понадобится ещё полгода — пускай…

Неприятности начались неожиданно.

На вытаявшей земле подле завалинки Верзилин увидел груду разноцветной гальки. «Откуда она тут взялась?» — удивился он, и внезапная догадка сжала ему сердце. Он торопливо выдвинул из–под татауровской кровати саквояж и, открыв его своим ключом, убедился, что он наполовину пуст.

Рассерженный, Верзилин высыпал из него остальную гальку и засунул вместо неё пудовую гирю, не думая о том, что от такого груза саквояж может лопнуть.

«Я тебя проучу!» — решил он зло, войдя в кухню и подставив голую спину Татаурову, который уже стоял наготове с ведром в руках.

На прогулку они вышли как ни в чём не бывало; Верзилин нёс оба чемодана. И только на Крестовском острове, когда они пересекли Батарейную дорогу, поставил татауровский саквояж на снег.

Татауров молча взял его, покосился на Верзилина, но не подал виду, что всё понял.

Против Старой Деревни они по льду пересекли Малую Невку и вышли к железнодорожному полотну.

Татауров чаще обычного перекладывал ручку саквояжа из руки в руку.

У Лахтинского разлива Верзилин не вытерпел и спросил:

— Что–то ты сегодня, я гляжу, устаёшь, а?

— Да нет, — хмуро возразил парень.

— Ну–ну.

За дачей Стембока он заставил Ивана после зарядки стать в мост и, упёршись в землю головой и ногами, поднимать обе гири.

Иван исполнял всё безропотно.

Когда они шли обратно, ручка у саквояжа оторвалась.

Не останавливаясь, Верзилин сказал сухо:

— Гирю донеси так. А саквояж дома починишь.

Встретившаяся женщина с санками, гружёнными пузатыми мешками, с удивлением обернулась вслед двум огромным усатым мужчинам в хороших пальто, один из которых нёс в руке гирю.

— Видишь, — сердито сказал Верзилин, — посмешищем стал, на тебя смотрят.

Татауров, тяжело дыша, шагал сзади; отмалчивался.

Не оборачиваясь к нему, Верзилин ворчал:

— Балда, отсыпал гальку. А я ведь для тебя стараюсь. Не можешь понять, дурак, что это, чтобы мышцы рук жиром не заплывали. Чтобы в мышцах были одни… мышцы… Чтоб были они, как динамит.

Вечером Татауров отказался играть в шашки, не выходил из своей комнаты. Весь вечер он тянул заунывную песню о моряке, которого военный суд приговорил к расстрелу, и о его молодой жене по имени Маруся.

Верзилин, как обычно, попытался представить картину своей мести Мальте, но не смог.