Борис Порфирьев - Чемпионы Страница 92

На крутой лестнице, которая вдоль наружной стены дома поднималась к их мансарде, стояла мама. Не выпуская ключа, вставленного в дверной замок, она смотрела на Рюрика глазами, полными ужаса и мольбы.

Он бросился к ней. Раненая нога мешала, но он всё–таки преодолел ступеньки в несколько прыжков и прижал маму к груди.

— Ты? Ты? — шептала она, задыхаясь и жадно рассматривая его лицо. — Почему ты ничего не писал о ранении? — она отстранила его, оглядела руку, висящую на косынке, и снова прижалась. Еле внятный и подавленный возглас сорвался с её губ: — Нет, нет! Я бы не пережила этого! Сразу потерять вас обоих!..

Через силу, словно контуженный, он проговорил:

— Обо мне не надо было беспокоиться, ведь война кончилась.

— Нет, нет, — отвергла она его довод. — А в Японии? Тебя могли отправить туда прямо из госпиталя. — Но тут же спохватилась: — Что это я стою? Пойдём домой.

Она долго не могла попасть ключом в замочную скважину; наконец отомкнула дверь и впустила Рюрика в комнату.

Так же висели на стенках его рисунки и цирковые афиши, так же стояли на полочках дымковские игрушки и деревянные скульптурки отца. На стене висел Мишкин портрет, а рядом с ним офицерский планшет, сплошь заполненный под целлулоидом орденами… Мама отобрала у Рюрика вещмешок, помогла снять сапоги, суетливо скользила от кухонного шкафчика к столу, озабоченно повторяя:

— Не знаю, чем тебя угощать… Надо же было не предупредить о приезде… Карточки все отоварены… Может, сходить за отцом?..

Рюрик обнял её за плечи:

— Сегодня я вас угощаю. Моего сухого пайка хватит на всех.

Он вытащил из мешка полторы буханки хлеба, банку тушёнки, кульки с сушёными овощами и сахаром.

Слёзы, которые мама сдерживала при встрече, неожиданно прорвались сейчас. Всхлипывая, она проговорила:

— А у нас ничего нет, кроме оладий из картофельных очистков.

Стараясь сохранить самообладание, Рюрик упрекнул её с искусственным весельем:

— И из–за этого лить слёзы? Да у меня для торжества припасено кое–что ещё.

Но мама даже не взглянула на гранёную бутылку спирта, которую он водрузил на стол. Лицо её застыло, уголки губ опустились; точно одеревенев, она уставилась отсутствующим взглядом в одну точку перед собой. И только сейчас Рюрик со всей отчётливостью понял, как она устала и упала духом. Он с трудом вывел её из оцепенения, заставив приготовить обед к приходу отца, а сам вышел на лестницу и, усевшись, поставив босые ноги на ступеньку, с жадностью закурил.

В знойном перекосившемся воздухе стояли липы; подле скворечника чирикали воробьи; кошка, жеманно поднимая лапки, прогуливалась внизу и делала вид, что не замечает их, гусиная трава буйно разрослась по всему двору… Чёрт возьми, всё–таки, несмотря ни на что, здорово было вернуться домой!..

Когда по тротуарам простучала трость и брякнуло железное кольцо калитки, Рюрик понял: это отец. С ума сойти — они не виделись одиннадцать лет! Он, наверное, совсем старый! Вот уж где не обойдётся без слёз и причитаний!.. Но отец растерялся только на мгновение, радостно развёл руки и скрыл своё волнение за шуткой:

— Уж не обманывают ли меня глаза? Действительно ли этот бравый солдат — мой сын? И он даже курит папиросы, не боясь, что строгий отец накажет за это?

— Здравствуй, папа, — стараясь быть спокойным, сказал Рюрик, кладя окурок на ступеньку.

Он шагнул вниз по крутой лестнице. Встретившись на середине её, обнявшись, они с любопытством и удовлетворением разглядывали друг друга. Рюрик удивился, что отец не постарел, не казался усталым, как мама. Бородка у него, как и прежде, была аккуратно подстрижена. Коричневый загар словно сгладил морщины.

Так, стоя на середине лестницы, они обменялись несколькими словами и стали вместе подниматься наверх. Но у дверей отец задержал Рюрика и шепнул:

— Самое страшное, что она не верит в моё горе: думает, раз Мишка мне не родной… Отвлекай её от разговоров о нём.

Войдя в комнату, он сразу сделался неестественно весёлым и суетливым, неумело пытаясь скрыть неискренность своего возбуждения. Даже импонирующая торжественность, с которой он разливал по рюмкам разбавленный спирт, была шита белыми нитками; да и не вязалась она с убожеством стола.

Но он говорил и говорил, расспрашивал Рюрика. Однако взгляд его время от времени задерживался на жене — испуганно и вопрошающе.

— Ты часто бывал в Ленинграде? — спросил он сына.

— Да, — отозвался Рюрик. — Особенно последние два года. И всегда вспоминал твою влюблённость в него. Если бы моя воля, я бы не восстанавливал разрушенные памятники, а повесил бы на них мемориальные доски: смотрите, что хотел сделать немец с этим великим городом! Я бы обвёл бронзовой рамкой и застеклил надписи на домах: «Граждане, эта сторона опасна при обстреле». Всё это должно остаться для потомства…

— Боже мой! Ленинград! — воскликнул отец. — Как мне хочется попасть туда, — и начал читать, как прозу: — «Я вернулся в мой город, знакомый до слёз, до прожилок, до детских припухлых желёз. А вернулся сюда — так глотай же скорей рыбий жир ленинградских речных фонарей… Петербург, я ещё не хочу умирать: у тебя телефонов моих номера. Петербург, у меня ещё есть адреса, по которым найду мертвецов голоса…»

Рюрик увидел, как при словах «мертвецов голоса» мама вздрогнула. А отец, стараясь, чтобы она забыла о нечаянно вырвавшихся словах, заговорил с преувеличенным возбуждением:

— Как обидно, что на нашем торжестве нет Наташи!

И впервые мама не удержалась и проговорила раздражённо:

— Вольно же ей разъезжать по курортам. Подумала бы, что муж лежит в госпитале, да и война не кончилась…

Рюрик понимал, что мама ревнует его к Наташе, но он промолчал. Зато отец сказал осторожно:

— Она не на курорте, а на тренировочном сборе. Ей никак нельзя было не поехать, — и тут же оживился, на этот раз искренне: — Когда в прошлом году она уехала на первенство СССР, я понял: война идёт к концу. Да и теперешний сбор на Кавказе — это хороший симптом: совсем встали на мирные рельсы… Ты знаешь, что она скоро вернётся?

— Да, — ответил Рюрик, потупившись. И, видя, что разговор о Наташе неприятен маме, сказал: — Ты ничего не рассказываешь о себе, папа.

— Рассказ не подходящий для сегодняшнего торжества… Одно могу сказать: знаешь, что мне инкриминировали, кроме всего прочего? Портрет великого князя, который был напечатан в «Гладиаторе» в девятьсот тринадцатом году, и благодарственную грамоту графа Рибопьера за пропаганду тяжёлой атлетики! Они решили, что раз граф — то классовый враг. И тут уж я бессилен был объяснить, что графы бывают разные…

— А Смуров? — спросил Рюрик. — Он хлопотал за тебя.

Отец горько усмехнулся:

— Тимофея самого забрали в тридцать седьмом. Не из–за меня, конечно… — добавил он поспешно, и сменил разговор: — А молодец у нас мама: она сохранила все мои скульптуры…

Он поднялся из–за стола и поцеловал жену в лоб. Снова наполнив рюмки, сказал Рюрику:

— Выпьем за это. — Поморщившись, помахал ладошкой на открытый рот, объяснил: — Она тебе тут расскажет, как её осаждали любители искусства и какие деньги предлагали за мои сучки… Просто удивительно, сколько наехало в Киров спекулянтов. Нелегко ей было выстоять под их натиском. А она — выстояла. Всё целёхонько осталось.

Отец хотел отвлечь маму от мыслей о Мишке, но, глядя на её слёзы, Рюрик понял, что это невозможно… Всхлипывая, она проговорила:

— А что толку, когда ничего не могли сохранить Мишуткиного?

Отец снова вскочил и обнял её:

— Ну зачем ты так? Ванюшка привёз его ордена и книгу.

Мама освободилась от его рук. Сморкаясь в платок, вытирая слёзы, достала из комода книгу и протянула её Рюрику. Он прочитал: Джин Тунней. «Мужчина должен бороться».

А она сказала, по–прежнему всхлипывая:

— Это тебе. Чтобы ты всегда помнил старшего брата… Ты знаешь, что у Михаила есть двое детей — свой и усыновлённый? Мы пытались разыскать его жену, но не смогли. Ванюшка не знает её адреса…

Отец ссутулился и подошёл к окну. По тому, как он закурил в комнате, Рюрик понял, что это ему теперь разрешается. А когда у него загасла трубка и мама сама протянула спички, убедился, что в доме новые порядки… Рюрик тоже закурил и стал рядом с отцом. Чувствуя, что опьянел, смотрел в окно. Синий дым волокнами выплывал в таинственную черноту сада. На склоне горы журчал родник; где–то скрипела лебёдка; колёса машины прогрохотали по мосту, отсчитывая доски. Впереди мигали огни лесозавода.

Одеревеневший от спирта язык не ощущал вкуса табака, и Рюрик выбросил недокуренную папиросу за окно. Потом налил себе рюмку неразбавленного спирта и выпил. Спирт обжёг горло и перехватил дыхание.

Он подошёл к стене, на которой висел кусок деревянного орнамента, когда–то выломленный из Наташиных ворот, и прикоснулся к нему пальцами. Всё перепуталось в голове Рюрика: смерть брата, поездка Наташи на юг, его рисунки… Он попытался взглянуть на них чужими глазами. Долго стоял, поглаживая покоящуюся на косынке руку. Голос отца прошелестел в звенящей голове еле слышно: