Когда тело говорит НЕТ - Габор Матэ Страница 9

через несколько лет начнется болезнь, которая вскоре положит конец ее музыкальной карьере. Ее эмоциональный опыт, выражаемый только в музыке, был полон сожалений, покорности и чувства потери. Она понимала Элгара, потому что изведала такое же страдание. Его портрет всегда волновал ее. «У него была несчастная жизнь, Хил, — говорила она своей сестре, — он был болен, однако, несмотря на это, его душа сияла, и я чувствую это в его музыке».

Мы знаем о жизни Джеки с самого раннего возраста. Ее мать, Айрис, узнала о смерти собственного отца, когда находилась в родильном доме вместе с Джеки. С того момента отношения Джеки с матерью стали симбиотической взаимозависимостью, от которой ни одна из них не могла освободиться. Дочери не разрешалось ни быть ребенком, ни становиться взрослой.

Джеки была чувствительной девочкой, тихой и застенчивой, иногда непослушной. Говорили, что она всегда была спокойной — за исключением тех моментов, когда играла на виолончели. Учитель музыки вспоминает, что в шесть лет она была «ужасно вежливой и хорошо воспитанной». Она демонстрировала миру лицо приятной и уступчивой девочки. Секретарь в школе для девочек, куда ходила Джеки, вспоминает ее как счастливого веселого ребенка. Одноклассник из старшей школы говорит о ней как о «дружелюбной, радостной девушке, которая хорошо со всеми ладила».

Однако самой Джеки реальность представлялась совсем другой. Хилари вспоминает, что однажды ее сестра расплакалась: «Я никому в школе не нравлюсь. Это ужасно. Они все дразнят меня». В интервью Жаклин описывала себя как «одного из тех детей, которых другие дети терпеть не могут. Они собирались оравами и говорили ужасные вещи». Она была неуклюжей девушкой-подростком, неловкой в обществе, не интересовавшейся учебой и немногословной. По рассказам сестры, Джеки всегда было трудно выражать свои мысли. «Наблюдательные друзья замечали оттенок зарождающейся меланхолии за солнечным фасадом Джеки», — пишет ее биограф Элизабет Уилсон в книге «Жаклин дю Пре»12.

До самой болезни Джеки прятала свои чувства от матери. Вот леденящее душу воспоминание Хилари о детстве — напряженное лицо Джеки и ее шепот: «Хил, только не говори маме… когда я вырасту, я не смогу ходить и двигаться». Как понимать это ужасное исполнившееся пророчество? Как нечто мистическое или как точное отражение того, что в глубине души маленькая Джеки уже тогда чувствовала себя скованной, неспособной двигаться самостоятельно, будто жизнь в ней была парализована? А «не говори маме»? Покорность того, кто уже осознал всю тщетность попыток донести боль, страх и тревогу — теневую сторону своей души — до матери, неспособной воспринять такую информацию. Намного позже, когда ее настиг рассеянный склероз, бесконечная покорность Джеки матери уступила место приступам неконтролируемой ярости. Кроткий ребенок превратился в озлобленного взрослого.

Как бы Жаклин ни любила и ни боготворила виолончель, что-то в ней сопротивлялось роли выдающейся виолончелистки. Эта роль не оставляла места для ее подлинного «я». Ее виртуозная игра была для нее единственным способом выразить эмоции и привлечь внимание матери. Рассеянный склероз дал ей возможность отбросить эту роль — таким образом ее тело говорило «нет».

Сама Жаклин не могла открыто отвергнуть ожидания всего мира. В возрасте восемнадцати лет, уже будучи публичной персоной, она страстно завидовала другой молодой виолончелистке, которая тогда переживала кризис. «Той девушке повезло, — сказала она подруге. — Она может бросить музыку, если захочет. А я никогда не смогла бы бросить музыку, потому что слишком много людей потратили на меня слишком много денег». Виолончель возносила ее на невероятные высоты, и она же была ее кабалой. Несмотря на ужас перед жертвой, которую требовала от нее музыкальная карьера, Жаклин подчинилась тому, к чему ее обязывали талант и ожидания семьи.

Хилари говорит о «виолончельном голосе» Джеки. Поскольку способность Джеки к непосредственному выражению эмоций была с ранних лет подавлена, ее голосом стала виолончель. Она вкладывала в свою музыку все напряжение, всю боль и обреченность, всю свою ярость. Как проницательно заметил один из преподавателей в отроческие годы Джеки, она заставляла инструмент выражать ее внутреннюю агрессию. Занимаясь музыкой, она переживала весь спектр эмоций, которые отсутствовали или были едва заметны в другие моменты ее жизни. Вот почему, по словам русского виолончелиста Миши Майского, ее вид был таким гипнотизирующим, а слушать ее было зачастую так больно — «почти страшно».

Через двадцать лет после своего детского дебюта уже болеющая PC Джеки рассказала подруге, что она почувствовала, впервые оказавшись на сцене. «У нее возникло ощущение, будто до этого момента перед ней была кирпичная стена, не дававшая ей общаться с внешним миром. Но в тот момент, когда Джеки начала играть для публики, эта стена исчезла и Джеки наконец смогла говорить. Это ощущение никогда не оставляло ее во время выступлений». Будучи взрослой, она написала в своем дневнике, что никогда не умела говорить с помощью слов — лишь с помощью музыки.

Отношения с мужем, Даниэлем Баренбоймом, определяли жизнь Жаклин на последнем этапе — до того, как рассеянный склероз лишил ее возможности играть на виолончели. Очаровательный, хорошо воспитанный аргентинский еврей-космополит, выросший в Израиле, Баренбойм в свои двадцать с небольшим уже был сверхновой звездой в международной музыкальной галактике. Он был востребованным концертным пианистом и камерным музыкантом, а также делал себе имя на дирижерском поприще. Когда дю Пре и Баренбойм встретились, с первых же секунд их музыкальный диалог был наэлектризованным, страстным, даже мистичным. Любовные отношения и брак были неизбежны. Их роман казался сказочным, они стали главной гламурной парой мира классической музыки.

К сожалению, в браке Жаклин могла быть собой не в большей степени, чем в своей родной семье. Знакомые скоро заметили, что в ее речи появился едва уловимый среднеатлантический акцент. Это неосознанное подражание манере мужа говорить было сигналом о слиянии ее идентичности с идентичностью другой, доминирующей, личности. Хилари пишет, что Джеки снова стала подстраиваться под потребности и ожидания другого человека: «Огромные просторы ее личности не имели шанса быть выраженными нигде, кроме музыки. Она должна была быть той Джеки, которой требовали обстоятельства».

Когда еще не диагностированное прогрессирующее неврологическое заболевание стало вызывать у нее такие серьезные симптомы, как слабость и потеря сознания, она пошла привычным путем замалчивания. Вместо того чтобы пожаловаться мужу, она скрывала свои проблемы, притворяясь, что ее слабость вызвана другими причинами.

«Я лишь могу сказать, что не чувствую в этом стресса, — однажды сказала Джеки, когда в самом начале ее замужества Хилари спросила ее, как она справляется с напряжением из-за совмещения личных и профессиональных отношений с мужем. — Я очень счастливый человек. Я люблю мою музыку и моего