Олег Верещагин - Клятва разведчика Страница 10

— Зоя, шрайб, айн кнабэ — нуммер… ух, арштойфель![19]

— Аллес зер гут,[20] — пожилой достал из кармана записную книжку и, заглянув в неё, сказал: — Цвай унд нойнцейн таузанд зибн хундерт фюнф унд фирцейн.[21]

Сделав какую-то пометку, он обошёл вокруг конторки, взял меня за плечо и, подталкивая перед собой, вывел в небольшую комнатушку по соседству — я даже не сразу заметил дверь в неё. Это была подсобка-не подсобка, какая-то хренотень вроде этого. Он молча кивнул на стул, стоящий возле стола под забитым пылью окном, а сам завозился у настенного шкафа. Потом повернулся ко мне и жестом показал, как закатывает рукав на правой руке.

Я похолодел. В горле поперечной планкой встало дыхание. Мне вспомнилось, что немцы брали у детей кровь для раненых. Неужели?!. Но в таких условиях… Да нет, не может быть! Негнущимися пальцами я закатывал рукав камуфляжа и защитной водолазки под ним. Немец подошёл, что-то неся в руке — от страха я не мог понять, что это, но не шприц — точно.

Он приложил этот предмет к моей руке на ладонь выше запястья — и резко нажал. От острой боли я вскинулся, но немец пихнул меня обратно и что-то буркнул.

Я посмотрел на свою руку.

На незагорелой коже оплывали кровью сине-алые цифры — 92745.

7

Конвоировали меня не немцы. Они были одеты в немецкую форму, оба — с оружием, с автоматами, у которых слева торчал круглый барабан магазина, я таких раньше нигде не видел, — а на рукавах — сине-чёрно-белые нашивки. Это были эстонцы, и сразу за порогом конторы, где мне поставили на руку номер, один из них с такой силой врезал мне между лопаток автоматом, что я перестал дышать и упал. Нас обходили равнодушно, только какая-то женщина в гражданском, с ведром в руке, остановилась, и я, приподняв голову, увидел в глазах её слёзы.

— Прохоттии, рюская сфиньйа, — сказал один из конвоиров, молодой, на пару лет старше меня.

— Он же… — начала она, но второй эстонец спросил:

— Тти тоше хоччешь? — и она, согнувшись, поспешила прочь.

Я тем временем научился кое-как дышать и встал на ноги. Никогда в жизни меня не били с такой силой и злобой. И, может быть, поэтому страх вдруг выключился… а точнее — перегорел, как лампочка. Я вытер о боковые карманы куртки содранные ладони — и зашагал дальше.

Мы перешли через пути, через другие… На третьих стояла коричнево-жёлтая громада броневагона с танковой башней, на ней сидели двое солдат в расстёгнутых комбинезонах и играли в карты. А левее двое часовых — в чёрной форме, в кепи и с повязками на рукавах, с винтовками через плечо — прохаживались туда-сюда вдоль стенок вагона-скотовозки. На повязках я различил надпись: Polizej Полицаи… Эстонцы заговорили с ними по-немецки, и один из полицаев откатил в сторону вагонную дверь — на полметра, только пролезть. Тот, который ударил меня прикладом, подпихнул в спину и усмехнулся:

— Полесай, рюски. Польше не уфиттимса.

— Как знать, тварь, — ответил я ему через плечо. — Но молись, чтоб не увиделись.

И полицай задвинул дверь прямо перед побелевшими глазами эстонца…

…Я почему-то думал, что внутри вагона будет темно, но там оказалось достаточно света — доски были пригнаны неплотно, тут и там перекрещивались лучики. Пахло несвежей соломой и людьми. Я стоял около захлопнувшейся двери, не решаясь сделать хотя бы один шаг. Мне вдруг стало опять очень страшно — не от чего-то, а вообще — и я просто осматривал вагон.

Тут были дети. В основном — маленькие, лет по 5-10, девочки и мальчики, не меньше тридцати. Большинство из них спали аккуратным рядком на этой соломе, несколько сидели, приникнув к самым широким щелям и тихонько переговаривались. Если я что-то понимаю в одежде, то дети были городские, хотя всё их барахло было грязным и потрёпанным. На меня никто из них не посмотрел.

Вместе с этими детьми были три или четыре — я внезапно разучился воспринимать окружающее как цельную картину — девочки постарше, может — моего возраста, может — чуть младше или чуть старше. Я не оговорился — именно с этими детьми, потому что девчонки находились вместе с младшими и одна, что-то приговаривая, переплетала косы сразу двум мелким. А в правом конце вагона сидели старшие мальчишки, тоже моих лет. Вот они на меня смотрели, и потом один из них — скуластый и курносый крепыш — негромко окликнул:

— Эй. Чего стоишь, иди сюда.

Я подошёл и сел без приглашения. Вытянул ноги, прислонился спиной к щелястой стене и вдруг понял, что невероятно устал. Это было последнее, что я успел подумать связно — дальше надвинулась чернота. Если ребята что-то и хотели у меня спросить — это им не удалось.

Даже во сне я продолжал помнить, что со мной случилось и не удивился, когда, разбуженный толчками в плечо, открыл глаза и увидел всё тот же вагон. Младшие гомонили сдержанно, словно чего-то ждали… и я как-то не сразу сообразил, что принесли еду — большой бачок. Что интересно. Старшим пацанам ничего не стоило, конечно, установить в вагоне свою диктатуру. Но они спокойно смотрели, как девчонки раскладывают какую-то кашу и тонкие ломтики серого хлеба в ладони младшим. Мне это понравилось, и я поинтересовался у разбудившего меня курносого:

— Чего, пайку принесли?

— Мотал, что ли? — поинтересовался быстроглазый худощавый паренёк. Я понял, что он спрашивает про зону и отозвался:

— Не, так…

— Жаль, я думал — своего брата блатнячка встретил а ты тоже фраер… — вздохнул он. Курносый молча показал ему кулак, а я понял, что это всё просто приколы. Худощавый усмехнулся, откинулся на сено и негромко запел:

По карманам ловко смыкал,В драке всех ножом он тыкалИ за то прозвали его Смыком — оппа!..

Странно, но я чувствовал себя сейчас намного лучше, чем раньше. Может быть, потому что появилась какая-то определённость… Кстати, никто не спешил мне представляться и никто ничего не спрашивал у меня. Старших ребят кроме курносого крепыша и приблатнённого быстроглазика оказалось ещё трое. Двое типично сельские мальчишки, угрюмые и малоподвижные. И белокурый мальчишка, то и дело покусывавший уголок губы. Я присматривался к ним, они — ко мне, каждый по-своему.

Девчонки выделили нам кашу и хлеб. Каша оказалась овсянкой, и то, что её плюхали в ладони, настроения не улучшало. Бачок и картонный ящик никто забирать не спешил, зато вдруг вагон дёрнулся, лязгнул, по полу загуляли сквознячки, и я понял, что мы едем. Вот тут я не выдержал:

— Куда нас? — спросил я сразу у всех и ни у кого. Ответил курносый:

— Перед паровозом поставили. От партизан. Да всё как всегда.

— Перед каким паровозом? — не понял я. — Зачем перед паровозом?

— Товарисч не из нашей камеры, — заметил приблатнённый. — Он сел не на тот поезд.

— Можно подумать, что ты тут всю жизнь мечтал оказаться, — огрызнулся я. Он покладисто согласился:

— Тоже верно… А перед паровозом нас пускают уже две недели, чтобы партизаны состав не подорвали. Вся округа знает, что в вагоне гоняют младших из детского дома. Под это дело они своих раненых с фронта вывозят, а на фронт, само собой, гонят подкрепления и технику. Знают, что наши ничего делать не станут. Вот и вся история.

— Ччёрт… — процедил я и яростно облизал ладони. Чуть не спросил, где помыть руки и свирепо вытер их о стену. — Вы тоже из детдома, что ли?

— А ты? — спросил курносый.

— Я нет… Я беженец. Из Новгорода. В общем, так получилось…

— Мы тут все беженцы и у всех так получилось, — сказал белобрысый. — Кто постарше, я имею в виду. Из детдома младшие и девчонки. Их сперва не трогали, как они тут застряли. В одном селе. А потом раз — и сгребли…

Я посмотрел в сторону младших. Девчонки собрали тех полукругом, и од-на из них что-то строго говорила. Я различил слова: «СССР… Сталин… война… фашисты…» Политработа. Великая вещь, как говорил «АСК». Но мне-то что делать?

— Бежать не пробовали? — деловито спросил я. Все пятеро переглянулись. Курносый сказал:

— Они предупредили, что младших убьют, если кто-то сбежит. У них это быстро.

— Сволочи, — искренне сказал я и сообразил вдруг, что это касается меня напрямую! Я тоже во всём этом по уши! — Давайте познакомимся, что ли… Вот честное слово, я не провокатор. Я Борька. Шалыгин.

— Сашка Казьмин, — протянул мне руку курносый.

Блатнячок оказался Гришей Григорьевым (я так и не понял, правда ли это). Сельских ребят звали Савка Пантюхин и Тошка Буров. Белобрысый оказался Колькой Витцелем.

— Так ты немец, что ли? — удивился я.

— Я советский человек, — упрямо сказал он. — И родители у меня советские люди. Мне эти, — он мотнул куда-то головой, — уже говорили, ты, мол, фольксдойче, твоё место в наших рядах… Пусть подавятся своим местом, гады, фашисты…

— Ясно, — пробормотал я. Гришка заметил: