Благословенный - Виктор Коллингвуд Страница 10

Для «справления нужды» имелось личное «ретирадное кресло», очень похожее тому, что так удивило меня в Чесменском дворце. Размещалось оно в довольно таки тесном шкафу. Подростку пользоваться им было достаточно удобно, а вот как обходятся тут взрослые люди тучного телосложения — для меня остаётся загадкой. Впрочем, все неудобства компенсировались тем обстоятельством, что моё отхожее место было индивидуально, по крайней мере, в собственных покоях. Когда же мы выбирались куда-то из дворца, конечно, приходилось пользоваться и чужими приборами такого рода.

Приведя себя в порядок я с помощью камердинера одевался. Камердинер мой, Игнатьич, добродушный господин, происходил, как оказалось, из небогатых дворян. Мы с ним прекрасно поладили; от него узнал я множество подробностей и о самом дворце, и о его обитателях.

После одевания нас с Костей отводили на службу во внутреннем храме Зимнего Дворца; в церковные праздники следовала также литургия. Сопровождал нас Андрей Афанасьевич Самборский — наш духовник и «законоучитель», правда, не в том смысле, что учил нас законам Российской Империи, а в том, что наставлял в законе Божием.

Самборский, сравнительно молодой, стройный священник, выполнял и обязанности нашего с Костей духовника. Он сопровождал нас в дворцовую церковь, исповедовал, читал катехизис. Удивительно, но он не носил бороды: долгое время прожив при посольстве в Англии, набрался там весьма либеральных идей, и даже женился на англичанке. Он умел завладеть вниманием даже такого непоседы, как Костик, что было, признаться, непросто. Но, что касается меня, то признаюсь, во время его уроков я всё больше думал о своём — и мне было, о чём подумать!

Когда мы возвращались, со службы, нас уже ожидал завтрак, или, как тут говорят, «фриштык», в «приемной» комнате на моей стороне. Состоял он обычно из гренок, омлета или иным образом приготовленных яиц, ломтиков ветчины, масла и сыра доселе незнакомых мне марок «канталь», реблошон, рокамадур, куломье, и знакомый мне ранее только на слух божественный бри.

После завтрака наступало время занятий, а после обеда — игр. С Костиком мы вполне поладили. Я его прозвал «мосье Курносов», а он величал меня «герр Долгоносов». Он оказался, в общем, неплохим ребёнком, хотя и слишком активным; однако, всегдашнее потворство со стороны Сакена обещало уже в недалёком будущем испортить характер его до полной необузданности.

Иногда после трапезы, совсем расшалившись, Костик вылетал в длиннющий коридор, разделявший наши покои, и носился там на деревянной лошадке-жёрдочке, размахивая игрушечной саблей; при этом он нападал на лакеев и пажей, ловко его избегавших, и пытался допрыгнуть до подсвечников, висевших на стенах коридора. Свечи там горели почти круглосуточно, ведь коридор не зря назывался «Тёмным». Комнаты окружали его с двух сторон, потому окон в нём не было; слабый дневной свет проникал только через люки в потолке, выходившие на чердак. Однажды, подняв глаза, я с удивлением увидел, что через люк этот наблюдают за нами несколько детей, сразу же скрывшихся, едва поняв, что я их заметил.

Я подозвал одного из пажей, дежуривших у дверей; в его задачу входило открывание их перед важными персонами.

— Послушай, ээ… милейший. Там в люк на нас смотрят какие-то дети. Это так и должно быть, или что-то не так?

Паж, парнишка лет пятнадцати, в тщательно накрахмаленном и напудренном паричке, изумрудно-зеленой ливрее, кюлотах и белых чулочках, с каким-то подобием погончиков и при шпаге, поначалу страшно смешался и покраснел, верно, не зная, что отвечать.

— Не могу знать, Ваше Императорское высочество, — наконец прохрипел он. — Вероятней всего, сие есть солдатские дети, Ваше императорское высочество!

— Гм. А откуда там дети, да ещё и солдатские?

— На чердаке, Ваше императорское высочество, пожарная команда проживает, так верно, кто-то семью с детьми своими туда и привёл!

— Понятно. А звать-то тебя как?

— Фёдор Рябцов, Ваше Императорское Высочество! Камер-паж Вашего Императорского Высочества!

— Откуда ты родом, Фёдор Рябцов?

— Дворянство Тульской Губернии, Ваше Императорское Высочество!

— Да говори мне «ты», что ты, ей-богу!

— Никак нет, не могу, Ваше Императорское Высочество! Вы — особа императорской фамилии, Ваше Императорское высочество!

И понял я, что навряд ли найдут тут человека, с которым буду на «ты». Значит, и мне до самой смерти придётся всем говорить «вы», а то как-то неправильно получается… Ну, невелика потеря!

Тем временем в Зимний дворец, наконец-то, прибыли наши с Константином родители — Великий князь Павел Петрович, наш отец, и Великая княгиня Мария Федоровна, наша матушка.

Нас с Константином предупредили заранее, что они приедут; в «фонарь», то есть маленькую комнату над крыльцом Детского подъезда, куда они должны были подъехать их сани, поставили пажа, и, только он завидел приближающуюся санную кавалькаду, нас вывели на лестницу и выстроили для приветствия.

Со времени прибытия великокняжеской четы весь Зимний дворец резко переменился.

Слуги ходили, как пришибленные; полотёры тщательно надраивали паркеты и вычищали свечную копоть; пажи тревожно шептались между собою и трепетали, лишь только заслышав, как цесаревич изволит идти по коридору.

Ему в то время было за тридцать, но глубокие залысины и плешивость уже обозначились у него на лбу. Блеск праздничных костюмов и парадных мундиров, богатство убранства, сияние драгоценностей лишь еще резче подчеркивали уродство Павла Петровича: плохо сложенный, со вздернутым и приплюснутым носом, огромным ртом, выдающимися скулами, более похожий на лапландца, чем на славянина, Великий князь был начисто лишен того, что называется «статность». К тому же в Зимнем Дворце у него всегда было скверное настроение — очень уж не любил эту резиденцию Павел. Возможно, поэтому любая мелочь могла вывести его из себя.

Считавший себя незаконно лишенным короны, Павел либо до смерти скучал, либо играл в войну, по 10 часов в день выкрикивал команды,