Хозяин Амура - Дмитрий Шимохин Страница 10

пару наших уставших и несколько лянов золота, я разглядывал их быт — удивительную смесь степной и таежной культур, где монгольская юрта соседствовала с берестяными коробами, а шаманские обряды переплетались с поклонением вечному Небу-Тэнгри. Уже подобревший старейшина пригласил нас в свою юрту разделить трапезу. В густом, пахнущем дымом и овчиной полумраке мы ели жесткую вареную баранину и пили из деревянных пиал обжигающий соленый чай с жиром, согревающий и сытный.

Распрощавшись двинули дальше. Мир вокруг оставался все таким же первозданно пустынным, но теперь в его безмолвии угадывалась скрытая кочевая жизнь. Глядя на эти бескрайние, нетронутые просторы, овеваемые сухими степными ветрами, легко было поверить, что здесь, вдали от суетного мира, по-прежнему правят не петербургские циркуляры или пекинские указы, а вечные духи гор и ветров.

На второй день пути горы отступили, сменившись плодородной долиной, которую лениво разрезало спокойное русло реки. Первобытный лес исчез, теперь по обе стороны дороги тянулись ухоженные поля, где крестьяне убирали урожай чумизы. Некрупные, но сытые быки тащили легкие санки, груженые золотом кукурузы, горами красной редьки и пучками подвешенного для сушки табака. На полях, обернув длинные косы вокруг головы, трудились полуголые крестьяне. Их бронзовые тела то тут то там желтели среди нив. Удивительно, но кукурузу они убирали прямо с корнем.

— Корень топить кан будет! — пояснил нам Сяо Ма.

— Нда, поля кругом, а леса-то нет! Откуда дров брать? Вот и жгут кукурузу! — прокомментировал Парамон.

Эта мирная картина, однако, не могла скрыть настороженности и тайного страха, с которым работавшие в полях люди относились к нам. Все встречные — не знаю, китайцы это были или маньчжуры — провожали наш отряд долгими, затравленными взглядами, в которых не было ни тени спокойствия.

К вечеру мы добрались до постоялого двора — большой, приземистой фанзы, сложенной из самана, чьи окна, затянутые промасленной бумагой, тускло светились в сумерках. Сухой, похожий на корень женьшеня хозяин поклонился нам до земли, но его суетливые движения и бегающие глаза выдавали неподдельный ужас. Я приказал вести себя максимально тихо, для всех мы были купцами, идущими с товаром.

Позже, когда мы сидели в общей комнате на широком, теплом кане, согреваясь горьким зеленым чаем, был подозван хозяин. Через Ичигена ему задали вопрос, отчего люди в полях такие пуганые.

Хозяин боязливо огляделся по сторонам, хотя в тускло освещенной комнате, пахнущей дымом и вареным рисом, кроме нас, никого не было. И начал что-то бурно рассказывать, беспокойно оборачиваясь. Сяо Ма, как мог, переводил:

— Хуже, господин, хуже, чем неспокойно, — зашептал он, придвинувшись ближе. — Хунхузы. Они здесь настоящие хозяева.

Хозяин негромко, то и дело прерываясь и прислушиваясь к каждому шороху за бумажной стеной, рассказал, что бандиты обложили данью всю долину. Каждая деревня, каждый двор платит им — десятой частью урожая, лучшими лошадьми, солью, порохом.

— А иногда… — тут голос хозяина упал до едва слышного шелеста, — им нужны женщины. На ночь. Никто не смеет отказать. Тех, кто отказывал, находят потом в поле с перерезанной глоткой. Для урока.

— А власти? Чиновники? — нахмурившись, спросил Левицкий.

Сяо Ма перевел. Хозяин горько, беззвучно усмехнулся.

— Чиновники сидят в городе и боятся нос высунуть. Они получают свою долю и молчат. Здесь правит не указ богдыхана, господин. Здесь правит ружье и острый нож.

Слушая его прерывистый шепот, я видел, как рушится благостный фасад этого плодородного края. За золотыми початками кукурузы и лоснящимися боками сытых быков скрывался мир тотального, узаконенного страха, где человеческая жизнь стоила дешевле мешка чумизы. И наш путь лежал в самое сердце этой процветающей гнили.

На третий день мы въехали в городишко Мэргэнь. Это был типичный маньчжурский городок — шумный, грязный, смердящий специями и черемшой, живой. Мы оставили лошадей на таком же постоялом дворе, что и накануне, а сами, одевшись попроще и оставив штуцера, пошли на базар. Нужно было купить провизии и прислушаться к местным слухам.

С собой я решил взять Левицкого, чтобы он оценил цены на серебро, и, разумеется, Сяо Ма в качестве переводчика.

— Я не мочь пойти, Тай-пен, — неожиданно сказал юноша, когда я его подозвал.

Левицкий удивленно вскинул бровь, да и я был изумлен не меньше — такого неповиновения от маленького китайца я еще не слышал.

— Это еще почему?

Он опустил голову, и его пальцы вцепились в коротко остриженные почти по-европейски волосы.

— Коса, — прошептал он с ужасом. — У меня нет коса.

Только теперь до меня дошло. Еще месяц назад он отрезал ненавистный ему символ маньчжурского владычества. В нашей таежной вольнице это не имело никакого значения. Но здесь, в большом городе, полном цинских солдат и чиновников, появиться на людях без косы было государственным преступлением, которое каралось одним — смертью. Я совершенно упустил это из виду.

— Тебя никто не узнает, — попытался я его успокоить, но сам понимал, насколько слаб этот довод.

Выход нашелся неожиданно. Нанаец Ичиген, слышавший наш разговор, подошел, усмехнулся и сказал что-то на своем гортанном наречии, показывая на себя. Он предлагал переодеться в его вещи.

— Хорошая мысль, — кивнул Левицкий, понявший, к чему клонит нанаец.

Через десять минут Сяо Ма было не узнать. На нем была куртка из оленьей кожи, штаны из шкур и мягкие, бесшумные унты — одежда нанайца-охотника. Она оказалась ему немного великовата, но это было неважно. Главное, что теперь он выглядел не как китаец, а как «дикий варвар» с севера, один из тех кочевников, что приходили сюда на торг. В таком виде ему не то что отсутствие косы — само неумение говорить по-маньчжурски было простительно. Теперь можно было идти торговать.

Базарная площадь встретила нас оглушительным гулом и невыносимой вонью. Здесь смешалось все: крики торговцев, рев верблюдов, визг свиней, запах жареного мяса, дикого чеснока, нечистот, кислого кумыса и дешевого табака. Главной валютой, как и в Монголии, был прессованный чай. Покупатели приходили на базар с этими кирпичами чая, а иные прикатывали целую тележку. Я видел, как здоровенный маньчжур специальной пилой отделял от твердой, как камень, плитки небольшой кусок, чтобы расплатиться за пучок какой-то зелени. Золотой песок, который Левицкий предложил торговцу лепешками, тот долго с недоверием рассматривал, пересыпая из руки в руку, но в итоге все же взял.

Мы шли через толпу, и картины, открывавшиеся нам, были одна чудовищнее другой. Вся грязь, нищета и отчаяние Азии, казалось, собрались здесь. У стены плакал, выпрашивая подаяние,