Евгений Красницкий - Отрок. Богам — божье, людям — людское Страница 11

— Угу… а Бурей, значит выжил? Ну и причем тут Настена? Ты же мне про ее силу толковать взялась.

— Ну, погоди, Леш, не подгоняй, а то непонятно будет. Дойду и до силы. Ты поешь еще… только полотенце подстели, то крошки потом колоться будут… Ну, вот: выжить-то Бурейка выжил, но стал у него горб расти. И без того-то урод был, смотреть тошно, а тут еще такое. И из всей родни у него только бельмастый дядька-обозник остался. Хилый, да непутевый… даже и надежды не было с Агеем за племянника посчитаться.

— Угу, верно… у меня в ватаге болгарин был — поп-расстрига — так он говорил: «С сильным не дерись, с богатым не судись[2]». Как раз этот случай.

— Ну, да… а еще пьяница он был. Рассказывали: наклюкается бражки, сядет где-нибудь в уголке, Бурейку по голове гладит и плачет тихонечко… не поймешь: то ли над ним плачет, то ли над собой. Так и помер — тихо как-то, да незаметно.

— Да уж… пошутили бабоньки…

— Ага… всегда у вас бабы во всем виноватые! Ладно, Ипатий, сам дурак — с ножом кинулся, а мальца-то зачем калечить было? Вот ему наказание и вышло — с единственным сыном рассорился. А Корней-то, как нарочно: десятником стал, серебряное кольцо, рассказывают, всего за три года заслужить умудрился. Агею — хоть разорвись! С одной стороны — гордость отцовская за его успехи, с другой — гонор и обида.

Но знаешь, недаром же говорят, что вода камень точит. Жена Корнея пилила, с Агеем несколько раз Добродея беседовала, а однажды привела Корнея, поставила его перед отцом на колени и заставила кланяться земно и просить прощения. Агей, рассказывают, поначалу ругался страшно, грозил, а потом вдруг обмяк и обниматься с сыном полез. Потом, уж как водится, надрались они бражкой да до того, что посреди ночи купаться пошли. Это в конце октября-то! Как и не утонули-то, просто удивительно. Свекровь покойница с двумя холопками, пока их из Пивени вытаскивала, Корнею чуть половину волос не выдрала, а у Агея, к тому времени голова, как колено стала, так его и вовсе хватали за что попало, холопки потом такое рассказывали — бабы со смеху кисли!

— Хо-хо, это за что ж, интересно, его хватали? — Алексей оживился, даже отложил недоеденный кусок. — Вот ведь: ворчите на нас, что, мол, только об одном и думаем, а сами любым случаем попользоваться…

— Умолкни, охальник! — Анна ухватила Алексея за нос и принялась поворачивать его голову туда-сюда. — Вот за это хватали, вот за это! А тебе, лишь бы непотребство какое придумать!

— Ой! Отпусти, Анюта! — гнусаво заблеял Алексей. — Отломаешь, страшнее Бурея стану!

— Вот и ладно, молодухи засматриваться перестанут!

— Собака на сене! Сама не гам и другим не дам…

— Это я-то? — Анна попыталась возмущенно подбочениться, но лежа получилось плохо. — Да! Я такая! И только попробуй у меня… Ай! Лешка… бесстыжий! Ле-о-о-ш… Ле… о-ох, мамочки…

— Фу! Все усы в квасе вымочил… — Анна бормотала неразборчиво, уткнувшись лицом в подушку. — Куда полотенце-то задевалось?

— Какое полотенце? Погоди, я вроде на чем-то лежу… — Алексей закопошился на постели. — А! Вот оно… ой, и кабанятина здесь…

— Угу… вот и пускай такого в дом… под крыльцом тебе ночевать… укрой меня, холодно что-то…

Алексей накрыл Анну и заботливо подоткнул одеяло.

— Спи, Медвянушка…

— Не-а… обними меня… не так, вот сюда… бороду с шеи убери… щекотно…

— Спи, не капризничай… вот я тебя сейчас за ушком поцелую…

— Ай! Усы мокрые!

— Да я же утерся!

— Утерся он… все равно мокрые!

Попробовала бы Анна вести себя так днем… даже наедине… но сейчас ей дозволялось все, и она об этом прекрасно знала. Ночная кукушка… люди зря говорить не станут!

— Леш, я тебе не досказала…

— Завтра расскажешь, давай-ка, спи.

— Ну да! Завтра! Как усвищешь с утра своих убивцев мелких гонять… вечером придешь потный, злой, лошадьми провонявший… то ли дело сегодня — после баньки…

— Где та банька? — Алексей сокрушенно вздохнул. — Весь зад в сале кабаньем…

— Хи-хи-хи… сейчас на пол соскользнешь!

— Хихикалка… только что, вроде как засыпала…

— Ага! А ты с усами мокрыми…

— Ладно… рассказывай.

— Ну, слушай. Помирились, значит Агей с Корнеем… Агей еще долго прожил, даже дождался, пока Михайла родится, а помер плохо. Зимой где-то в дебрях его лесовики убили, даже тела не нашли. Жалели-то его все, сотник все-таки, хотя кто-то может и притворялся, а вот Бурей радовался! Как-то выхлебал чуть не ведро хмельного, да принялся орать, что мол жаль тела не нашли, а то бы сходил, да на могилку Агея и помочился бы. И тут Добродея возьми да и напророчь ему: «Вернется Бешеный Лис, не быть тебе живу!». Кто ж тогда подумать мог, что Мишаню тоже Бешеным Лисом прозовут?

— Да ты что?! — Алексей рывком сел на потели. — А Корней-то… да этого урода убивать сразу же надо было! Да я его сам…

— Ты про силу Настены узнать хотел? — в голосе Анны исчез даже намек на сонливость. — Вот и знай: неприкосновенен Мишаня для Бурея по слову Настены!

— Как так?

— А вот так! Одно дело то, что Настена его выходила, считай вынянчила — говорить по-людски научила, нрав свой дикий в узде держать… да много всего, недаром же он ее матушкой кличет, хоть и старше по возрасту. И совсем другое дело, что Бурей, даже если сам не хочет, Настене все равно подчиняется беспрекословно… были случаи. Не от ума это Буреевского, не от благодарности, а от силы ее ведовской! И еще… я с Нинеей разговаривала, когда Мишаня у нее лосем побитый лежал… Знаешь, что она сказала? Настена с Буреем такое сотворила, что не только сама Нинея не смогла бы, но даже и не знает, кто бы еще так смог! Она в его душе чернущей солнечный уголок устроила!

— Да ну… — Алексей недоверчиво покачал головой. — Не бывает такого!

— Бывает, Лешенька, бывает. И поселила в этом солнечном уголке Юлькин образ. Бурей с Юлькой тетешкается, Ягодкой зовет, всякие вкусности, да подарки таскает. Настена, правда, не все позволяет принимать, что б не избаловал девку, но… Ты, вообще, можешь себе представить Бурея ласковым, улыбающимся, сюсюкающим?

Алексея так поразили последние слова Анны, что вместо ответа, он издал горлом какой-то булькающий звук.

— Не можешь? Вот и я не поверила бы, если б сама не видала. А теперь скажи: могу ли я, при таких раскладах, осмелиться хоть какой-то вред Юльке нанести? Понял, да? Так что, не Юлька ошиблась, а сама Настена ошибается — не надо меня ни от чего предостерегать… только на самого Мишаню и надежда…

— Ну, вы, бабы… Погоди! Как это на самого Мишаню?

— А вот так! — Анна, казалось бы не изменила позу, почти и не шевельнулась, но сейчас это была уже не женщина, уютно укутанная руками любимого мужчины, а опасный зверь, припавший к земле перед прыжком. — Знаешь, что он мне недавно сказал? «Все-то вы, женщины про нас знаете, кроме одного: почему мы одних любим, а на других женимся?» — Мурлыкающие нотки в голосе Анны ничуть не обманули Алексея, знал он такое «мурлыканье». — Юльку-то он любит… любит, я вижу, а вот жениться… Против воли его даже Настена не заставит — Юлька не позволит!

— Д… Кхе! Да что ж это у вас в Ратном творится-то? С виду все тихо-мирно, а как вникнешь… даже Нинея не может… обалдеть!

— А чему тут удивляться-то? — Анна, все с той же кошачьей грацией потянулась, выскользнувшая из-под одеяла рука напряглась и пальцы на ней скрючились наподобие когтей. — Нинея на волхву выучилась, а Настена с Юлькой ведуньями родились. Настена пятое колено, Юлька шестое. То, чему Нинее годами учиться приходилось, у них в крови от рождения.

— Тебе-то откуда знать? Можно подумать, ты сама ведунья…

— Ну… мало ли… — Пламя свечи на секунду отразилось в глазах Анны, и рука Алексея, как бы сама по себе, дернулась сотворить крестное знамение. Еле удержался. — Да не пугайся ты, не знаю я ничего такого… так — понемножечку…

— А я и не…

— Ага, а то я не вижу!

— Итить твою… — Алексей снова еле сдержал, но теперь уже не руку, а язык.

— Одного я только понять не могу, Лешенька: откуда у Мишани все это? Что-то не верится, что про «любим, да женимся» он в книгах у отца Михаила вычитал.

— Ну, не скажи, Медвянушка, в Писании про все есть… если не впрямую, то в толковании. А уж про всякие свадьбы, да женитьбы… Что-нибудь такое: «И взошел он в шатер ее, и познал ее. И отверз Господь чрево ее, и зачала она, и родила…».

— И чье же чрево Михайла отверз? Не Юлькино, я точно знаю!

— Да не Михайла, а Господь! — Алексей, заговорив о Святом Писании, вдруг почувствовал себя так, словно выбрался из зыбучего болота на твердую землю, к тому же и Анна снова, непостижимым образом, обратилась в обычную женщину. — Знаешь, Анюта, вышел у нас, однажды, спор. Я ж говорил, что был в моей ватаге болгарин расстрига. Так вот: поспорили мои удальцы с ним. Он говорит, что в Писании на любой случай пример найти можно… ну, конечно, не на мелочь какую-нибудь, вроде, как правильно кашу варить, или заплату на портки пришивать, а что-то серьезное. А они взялись какой-нибудь случай измыслить, чтобы такого примера не нашлось. И знаешь, не смогли! Или впрямую, или через истолкование, обязательно есть! Уж как они старались, и так, и эдак, такое придумывали, что и в жизни не бывает… Месяца полтора у нас такие благочестивые беседы шли, а потом болгарина убили. Э-э… Да! Так что, Михайла, если с умом…