Андрей Дай - Поводырь в опале Страница 11

Вот же блин! И едрешкин корень! У меня от удивления разве что рот не открылся. И еще — знатно заполыхали уши. Вспомнил, как я злился на принца, когда он награждал меня этим самым коронованным крестом. Как обвинял его в душе в краже своих заслуг. И тут вдруг оказывается, что таким замысловатым образом наш семейный покровитель ввел меня в Семью. Я его вором и прохиндеем называл, а он мне двери лучших домов Санкт-Петербурга открывал. Вот стыд-то какой!!!

— Да-да, — проскользнул в разговор Строганов. — Барон фон Лерхе куда больше приличествует для Глюксбургов. Об этом стоит поговорить с Государем. Александр?

— Мы поговорим с папа, — снова опередил брата Владимир. — Мы тоже умеем быть благодарными.

— Но, Ваше Императорское Высочество, Ваше Сиятельство, я не хотел… Я не для этого…

— А чего же вы хотели, молодой человек? — саркастично прищурился граф.

— Спасти жизнь, — тупо брякнул я. — Я не желал для себя. Не думал, что так выйдет.

Блин. Да у меня тогда словно кто-то злокозненный все нужные слова из памяти стер. А Герман, с тех пор, как я чуть ли не сбежал из Аничкового дворца, вообще отказывался как-либо проявляться.

— Ну, и что же теперь должно предпринять Государю в отношении вас? Не может же он оставить вас в прежнем состоянии, хотите вы того или нет. Самодержец в нашей Отчизне, прежде всего, должен все силы прилагать к поддержанию благообразия государства! И как же это станет, коли вас не наградить? Так и говорить станут крамольное, и делать должное перестанут.

— А вот Никса о долге Государя нечто совсем отличное говорит, — делая невинные глазки, сдал брата Владимир. — Он, Сергей Григорьевич, намедни Саше доказывал, что первейшим делом стоит приведение Державы в порядок, в развитии производств, в придании Императорской армии должной силы. И еще, что иные страны должны вспомнить о русской мощи.

— Да-да, — спрятал улыбку в усах опытный царедворец. — Кто же из цесаревичей о славе Петра Алексеевича не мечтал?! Вот и батюшка ваш, Александр Николаевич, с попечителем своим, господином Жуковским, немало на этот счет беседы вели. Государь наш и реформы свои Великие от того начал. Да, слава Богу, вовремя одумался. Реформы, это, Ваши Высочества, что? Это суета и беспорядок! Великий Князь вот все на историю уповает. Дескать, она нас рассудит. Я и не спорю. Что проку? Рассудит. История, уж поверьте старику, дама степенная, чинная. А они ей эту мышиную возню под нос, прости Господи! Где же тут благообразие? Дерганье только и шум…

Когда я выбирал кандидатуры тех людей, кому отправить свое послание — предупреждение о болезни наследника, я в первую очередь интересовался близостью к трону и участием в судьбе Николая. Читая Василинину сводку на графа Строганова, отметил для себя, что Сергей Григорьевич покровитель искусств и интересуется отечественной историей. Нескольким десяткам или даже сотне тысяч своих крестьян дал волю до Высочайшего Манифеста! Мне тогда и в голову не могло придти, что это может быть жестом против Реформы, а не за нее!

А ведь он хитер! Строгановские крепостные получили личную свободу и какие-то наделы земли безо всякого выкупа. Но на других, не на тех, что провозглашал Манифест, лично им установленных условиях. Яркий образец коварства и хитроумия. И царскую волю исполнил до ее публичного провозглашения, и при своем остался. Могу себе представить, с чем сталкивался Великий Князь Константин, пока продавливал через Государственный Совет проект Реформы, если каждый из ретроградов ему противостоящий, хотя бы вполовину умен, как этот граф Строганов!

— Ну, а вы, молодой человек, чего скажете? — выдернул меня из полудремы раздумий воспитатель Николая. — Тоже, наверное, по годам своим, рветесь все реформировать? Мне говорили, вы у себя в Сибири что-то и вовсе грандиозное задумали?

— Это эксперимент, Ваше Сиятельство, — скромно поклонился я. — Мне представляется опасным, когда изменений слишком много. Я бы не посмел менять сразу все в единое время. А вот провести эксперимент, попытаться что-то реформировать в одном, далеком от центральных губерний месте, это другое дело! Небольшими шажками. Одно за другим…

— Да-да, — не до конца поверил граф. — Это разумно. Необычайно разумно, для столь неискушенного в делах господина. И что же вы переменили в первую очередь?

— Я бы, Ваше Сиятельство, дозволил крестьянам переселяться на свободные земли в Сибирь. Нет-нет! Не отовсюду! Я понимаю! Хотя бы сначала из тех мест, где земель мало, или они ненадлежащего для крестьянского труда качества. Из прибалтийских губерний, из Нечерноземья…

— И что бы вам, Герман Густавович, это дало? — он явно был заинтересован, хотя и старался этого не показывать.

— В этих местах стало бы просторнее, черни не было бы повода больше роптать, что весьма способствовало бы благообразию. А в Сибири гигантские пространства простаивают без всякого применения. Выращенные там продукты могли бы быть доставлены на Уральские заводы, взамен тех, что привозят из Приволжских губерний. Это позволило бы увеличить экспорт зерна…

— Оттого вы, Герман… Вы позволите мне вас так называть? От этого, вы, печетесь о строительстве паровозной линии от Томска к Уралу? Однако! Исключительно приятно, доложу я вам, обнаружить этакую широту взглядов, в таком молодом господине! Этакие дела изрядно благообразны. Да-да! И эту мысль следует немедля донести до Государя. И не спорьте! Давайте ка…

Дальше мне и говорить не пришлось. Только кивать в соответствующих местах или улыбаться. Граф сам вполне справлялся. Кортеж не успел еще свернуть с Московского на Загородный проспект, а загоревшийся идеей царедворец, уже выдал три или четыре относительно реальных способа добиться внимания царя к, теперь уже нашему общему, прожекту. Причина его энтузиазма лежала на поверхности. Строгановы владели многочисленными заводами на Урале, и перспектива кормить рабочих дешевым сибирским хлебом, не могла его не радовать.

Думаю, что он не возражал бы и против того, чтоб часть следующих в мою губернию переселенцев остановилась в его вотчинах. После февраля 1861 года все промышленники испытывали нехватку рабочей силы.

Меня это совершенно не пугало. Верил в то, что Евграф Кухтерин все-таки решиться приехать ко мне в Томск весной. А уж в талантах этого проныры, я нисколько не сомневался.

Царскосельский вокзал мало отличался от безликих коробок казарм и офицерских общежитий вдоль Введенского канала. Чуточку больше флагов и венков. Плотнее толпа. Многочисленнее гвардейское оцепление. На мостовой вновь появились скрывающие доски ковровые дорожки. Кареты, словно железнодорожные вагоны, покатились ровно, без опостылевшего дребезжания и цокота подков по булыжникам.

Пришлось ждать своей очереди. В пальто было зябко. Ветер легко выдувал остатки тепла из самых укромных местечек. Царевичи, наверняка тоже мерзли, но ни словом, ни жестом этого не показали. И потом, когда наш экипаж форейторы подвели к проходу в вокзал, шли медленно, успевая приветствовать подпрыгивающих от восторга обывателей.

В общем зале, где мне пришлось остаться — в царские палаты никто даже и не подумал пригласить — оказалось тесно. Курильщиков гнали на перрон, и все равно одетые с варварской роскошью сановники сталкивались, звеня орденами. Следовал ритуал извинений, без особой впрочем, любезности, и почти сразу — новое столкновение.

Самое время было, чтоб незаметно покинуть это высокородное общество. Однако попрощаться с младшими детьми царя я не успел, а уйти по-английски — значило их обидеть. Чего уж я точно не желал.

Но и войти без приглашения в Императорский зал вокзала я не мог. Приходилось стоять в каком-то закутке у самого выхода к паровозам, и, не отрываясь смотреть на высокие двери, за которыми ожидала подачи состава царская Семья. В глупой надежде, что кто-нибудь из царевичей соизволит хотя бы выглянуть…

— Герман! Герман Густавович?! — голос явно принадлежал Великой Княгине Елене Павловне, но ее саму за шитыми золотом спинами вельмож я не видел. — Идите скорее сюда!

Пошел на звук голоса. Незнакомцы вежливо кивали, с немногочисленными знакомцами приходилось раскланиваться. Несколько минут ушло на неспешное преодоление тридцати метров зала.

— Герман, — прошипела, потянувшись к щеке, княгиня по-немецки. — Какого черта вы здесь делаете? Как вообще вам удалось сюда пробраться?!

— Ваше Высочество! Я и не собирался! Но меня пригласил в экипаж…

— Ах, Герман. Да какое это имеет значение!? Вам нельзя здесь быть! Поймите же, наконец! Это, верно, снова чья-то злая интрига… Но вы-то сами? Как вам могло в голову придти?

— Так ведь…

— И не смейте оправдываться. Представьте, только представьте, что милая Дагмар узнает о болезни Николая! Какой может выйти конфуз! А виноваты в том станете вы, Герман! И я вместе с вами…