Татьяна Апраксина - Дым отечества Страница 11

Знакомый стол, знакомое кресло, подсвечник в виде совы, ягодный запах вина… хозяин дома не изменился. Выглядит немного уставшим, но если хотя бы половина слухов и докладов не врет, он сотворил за эти две недели не одно чудо, а три. Спас умирающего, придумал способ быстрее заживлять раны… и покорил если не сердце, то хотя бы тот орган герцога Беневентского, который заведует соображениями выгоды и пользы. Я смертельно ошибся, говорит герцог Бисельи и не слышит своего голоса, я и метил не в того, и переоценил свои силы. Я, в сущности, даже не понимаю, почему я еще жив — убегая, я потерял кинжал, он приметный. Думаю, нам с вами лучше не видеться впредь, синьор Петруччи — я боюсь, что мое неизбежное в ближайшем времени падение сможет увлечь и вас. Корво мстительны и не прощают обид, и если я еще говорю и дышу, то лишь потому, что герцогу Беневентскому доставляет удовольствие держать меня в ожидании смерти, или потому, что он хочет узнать, кто мне дорог. Собственно, я не должен был принимать ваше приглашение, говорит Альфонсо. Его молча слушают, и он, наконец, берет себя в руки:

— Должен признаться, синьор Бартоломео, что не понимаю происходящего.

— Вот с этого, — качает головой хозяин, — следовало начинать. Но вам, в общем и целом, простительно. А вот каким дураком оказался я… я вам этого даже объяснить не смогу. Вы не поймете, просто потому, что не интересовались предметом. Я умудрился перепутать противоположности… Вы живы, дорогой друг, в первую очередь потому, что герцог Беневентский не знает, что с вами делать. Я небольшой физиогномист. Но я немного разбираюсь в людях и особенно — в вопросах, которые задают люди. Чезаре Корво не знал, чем занимается его брат. И не знал,

чем продолжали заниматься его друзья. И, кажется, на вашем месте сделал бы точно то же, что и вы.

— Даже если это правда, — говорит гость, когда первое ошеломление отпускает его и он осознает, что пребывает на этом свете и по-прежнему сидит в кресле, — мне он не простит. Семейное дело… Так он расспрашивал вас? И удовлетворился ответами?

— Он расспрашивал меня. Я ведь говорил с Бурхардом об этом деле. Еще до того, как эти молодые люди взялись за вас. Мне казалось опасным оставлять их на свободе — и я пытался намекнуть Его Святейшеству на то, что у него рядом с домом выросла слишком дурная трава. Так что я рассказал Его Светлости и о друзьях его брата, и о том, как они пытались убить вас. И вот тогда и понял, что все время ошибался. Он не знал. Зато он много лучше вас понял, о чем идет речь. Его кто-то познакомил хотя бы с азами черной магии. И вызвал в нем… жесточайшее отвращение. У меня сложилось впечатление, что этим людям стоит порадоваться, что они мертвы. Даже с учетом того, какой смертью они умерли.

— Как можно было не знать?! — Альфонсо резко встает, бьет ладонью по подголовнику. — Он, кажется, знает все и про всех — как мог не знать тут? Компания герцога Гандийского не слишком-то скрывалась!

— Так же, как я не знал про него самого… Представьте, Альфонсо, что у вас есть старший брат, которого вы терпеть не можете. У него свои друзья, они развлекаются вместе — развлекаются так, что у вас зубы болят. Будете вы стараться точно выяснить, что там происходит? Заметите ли, когда от попоек, побоев и насилия дело покатится совсем под гору? Альфонсо, незаконный племянник неаполитанского короля Ферранте, вспоминает, что из всего, творившегося при неаполитанском дворе, предпочитал знать лишь то, что могло угрожать ему самому или сестре. Всего остального не хотелось ни видеть, ни слышать. И большей частью удавалось не видеть и не слышать. Хотя брат

Лукреции не похож на человека, чувствительного к прегрешениям других. Скорее уж, он похож на человека, полагающего свою родню безупречной в силу лишь того, что это его семья. Хозяин молча разглядывает его, пристально, словно тяжело раненого — и ничего не говорит. Герцог Бисельи понемножку начинает осознавать, насколько он все сделал не так. С самого начала, с первой ночи, когда он встретил на улице Хуана с компанией.

— Я мог… — наконец, говорит он, — я мог просто… пойти и рассказать.

— Вы не могли. — жесткий ответ, почти удар. — Не упрекайте себя. Вы были чужаком в Роме. Его Святейшество не поверил бы вам — он не поверил бы, явись к нему с этой вестью ангел небесный. И вам неоткуда было догадаться, что говорить нужно с младшим братом. А вот я мог. Хуже. Я должен был. Но я считал, что они все одним миром мазаны… кроме вашей досточтимой супруги.

— Я подверг вас опасности, едва не подтолкнул город к резне, мог убить этого Орсини — только потому, что сделал скоропалительное суждение… — морщится Альфонсо, и произносит еще сколько-то слов покаяния, извинений, сожалений. Две недели он провел, ежеминутно, часы и дни напролет изображая полную невинность, неосведомленность, отстраненность от всей суеты, которую вызвал его промах. Лукреции это очень нравилось, успокаивало ее: «Ну хоть кто-то не сходит с ума в этом городе!», — говорила любимая супруга. Теперь маятник качнулся в обратную сторону.

— Сейчас нет смысла говорить о том, кто в чем виноват. Только о том, что будет. Первое: те двое отравителей, которых вы так опрометчиво приняли… нет, я не знал о них ничего, пока мой больной не встал на ноги. Но это неважно, потому что одного из них, мертвеца, я просто видел раньше. Видел там, где доверенных слуг семьи Сфорца никак не могло быть. Кто бы их ни нанимал, эти люди служат не

Катарине. Это люди Джулио Варано. Я думаю, что ему все равно, преуспели бы они — или нет. Представив Катарину виновницей, он уже отвел удар от себя. Папская армия первым делом пойдет на Форли, а не на его Камерино. А тем временем… многое может случиться. Я думаю, ваш родич оценит эту новость. Я также думаю, что вам следует поехать к нему и рассказать ему все. Полностью.

— Варано? И среди той компании тоже верховодил один из Варано… Да. Я поеду и расскажу, — кивает Альфонсо. Довольно прятаться за женину юбку и под мантию тестя, довольно ждать. дрожа как заяц, когда младший Корво пошлет убийц. Или не ждать — неизвестно, что хуже. С тех пор, как Его Святейшество громогласно заявил, что и в Орсини наверняка стреляли по приказу Катарины, Альфонсо и дышать-то толком не мог. От стыда. Спрятался, укрылся, заслонился женщиной от опасности, свалил на нее. Просто тем, что молчал. Все, хватит. А Варано… В конце концов, в этот раз они отравили мясо — и умереть мог любой. Любой из тех, кто делит трапезу с Его Святейшеством. В том числе — и его дочь. И это самое важное. Альфонсо встает.

— А что будете делать вы, синьор Петруччи? Вам лучше уехать как можно скорее. Я постараюсь не вызвать подозрений в ваш адрес, но мой родич излишне проницателен.

— Лучше уж рассказывайте все, как было. Подробно и с самого начала. Попытки не вызвать подозрений оставляют слишком много пространства для подозрений, — улыбается Петруччи. — Я уезжаю сегодня. Вернусь в город через неделю, самое большее через десять дней.

— Вернетесь?

— Конечно же. У меня здесь очень много недоконченных дел, две почти дописанных книги… Да и господа из Трибунала вряд ли будут довольны, если я покину Рому, не познакомив их с результатами.

— Куда вы поедете? Или мне лучше не знать?

— Вы хотите?

— Да.

— В Камерино.

— Зачем? — Альфонсо кажется, что уютная комната вращается вокруг него.

— Потому что синьор Варано был моим… союзником. До той минуты, как позволил себе то, что позволил, не поставив в известность меня. В частности, воспользовался вашим именем. Герцог Бисельи стоит у кресла, опираясь на подголовник: кружится голова. От усталости, от постоянного напряжения последних недель, от принятого только что решения — и еще от предельного удивления. Спорить сил нет, да и бесполезно спорить с синьором Петруччи, тот не отступает от своих планов. Частицы мозаики вдруг складываются в единую картину: сиенец не боится никого и ничего, ни Трибунала, ни тирана Камерино, ни гнева семейства Корво. Почему? Потому что ему служат стихии или сам Сатана? Да кто же он такой?..

— Хотите еще вина? — спрашивает Петруччи. — На самом деле, я вам очень благодарен — за эти две недели я придумал нечто очень интересное. Мне, если честно, не терпится узнать, что скажут об этом в Трибунале…

Брат Лукреции сейчас, за полночь, едва ли спит — что другим луна, то ему солнце, — и вряд ли откажется принять гостя. Никто не знает, чем обернется разговор, но будь, что будет… Дорога тиха. Кавалькада не торопится, не взбаламучивает ночной покой города, а мягко, словно лента танцовщицы, обвивается вокруг домов. На ступеньках храма Святого Петра устроились бедные паломники, давшие обет посетить собор, но не имеющие лишней монеты на комнату в таверне. Впрочем, камень долго отдает накопленное за день тепло, и, завернувшись в плащ, можно протянуть время до утра. Здесь не только паломники, но и нищие. Кто-то, вопреки всем запретам, запалил костерок из мусора. Лошади осторожно перешагивают через тела людей, а те даже и не просыпаются. Голубок вскидывает голову, дергается вбок. Он не боится ни людей — живых и мертвых, — ни резких движений, ни теней, ни пушечного грома. И он приучен беречь хозяина… так что меч ложится в руку раньше, чем Альфонсо понимает, что несколько не то паломников, не то нищих, уже не лежат, а стоят. Уже бегут. К нему. Разбойники — на лестнице Святого Петра, в сердце города? Что ж, они ошиблись с выбором добычи. Спускаться — трудней и опасней. Значит, вперед. Блестит в свете луны, свете костерков оружие — слишком много оружия для разбойников, и слишком хорошего… По руке, хватающей Голубка за уздечку, Альфонсо бьет мечом, но враг отпрыгивает. За спиной — ржание, лязг, топот, крики. Конь бьет копытами назад, по окружающим разбойникам, но — лестница, и маневр оказывается неудачным: всадник летит через голову, на землю, сбивая еще одного. Успевает откатиться в сторону, вскочить с мечом наизготовку. В темноте плохо различимы свои и чужие, но тот, кто ближе всех — не свой: нападает.