Сергей Шхиян - Крах династии Страница 12

Как только мы вошли, несколько служанок, занятых домашним делами, с низкими поклонами, гуськом, покинули комнату. Мы остались втроем. Царица спустила босые ноги с полатей и села, удивленно глядя на меня.

— Матушка, — обратилась к ней Ксения, — этот человек говорит, что он лекарь. Пусть попробует полечить тебя от головы.

Пока она говорила, я с интересом рассматривал Марию Григорьевну. Царице было чуть больше сорока, что по этим временам было почтенным возрастом. У нее оказалось простое, довольно полное круглое лицо и небольшие глаза, в которых пряталась тревога. Во всяком случае, на меня она смотрела почти с испугом.

— Подойди сюда, милый, — позвала меня царица и сделала приглашающий жест рукой.

Я подошел к полатям и низко, коснувшись пальцами пола, поклонился.

— Ты правда умеешь лечить?

— Правда, государыня, умею.

— Учился где или от Господа?

— И учился, и от Бога. Позволь посмотреть, чем ты больна.

— Гляди, не жалко, — бледно улыбнулась Марья Григорьевна. — Как голубчик мой Борис Федорович преставился перед Всевышним, с тех пор головой и маюсь.

— Понятно, — сказал я, подходя к ней вплотную, — после большого горя такое часто случается.

Теперь вблизи было видно, какие у царицы усталые, грустные глаза. Набрякшие от частых слез веки были полуопущены, отчего издалека казалось, что она то ли напугана, то ли подозрительна.

— Ложитесь, — попросил я, — я вас полечу, а потом вам нужно будет подольше поспать. Надеюсь, после этого голова болеть перестанет.

— Полно, голубчик, меня иноземные доктора, коих покойный муж привез со всего света, не смогли вылечить. Куда тебе с ними тягаться!

— Попробую, может быть, и получится. Вам для лечения ничего не нужно делать, просто ложитесь удобнее и закройте глаза.

Мария Григорьевна кивнула дочери и послушно выполнила мою просьбу. Я перекрестился на иконы, не потому, что надеялся, что они мне помогут, а для того, чтобы успокоить религиозную подозрительность Ксении. Она чувствовала ответственность за то, что приблизила к матери никому не известного человека и смотрела за мной в оба. Дальше я применил свою обычную методику и спустя четверть часа царица крепко спала, а я был почти полностью обессилен. Надо сказать, что мои шаманские пассы на Ксению произвели хорошее впечатление. Теперь она смотрела на меня без прежней плохо скрытой враждебности. Отчасти даже благосклонно.

— Что с матушкой? — спросила она, когда мы тихо вышли из опочивальни.

— Страдает после смерти вашего отца. Если сумеет отвлечься от горя, тогда скоро выздоровеет. Ей стоило бы съездить на богомолье в святые места. Только теперь этого делать нельзя, на дорогах слишком опасно.

— Неужели у нас не хватит стрельцов, чтобы в пути отбиться от разбойников?! — высокомерно воскликнула Ксения.

— Царевна, — устало сказал я, — мне нужно отдохнуть. Давай отложим спор до следующего раза. Если я тебе больше не нужен, разреши уйти.

— Нет, уходить тебе пока рано, ты же обещал вылечить матушку. А отдохнуть можешь в моих покоях.

Предложение прозвучало так двусмысленно, что я не нашел, что сказать, только скосил на нее взгляд. Однако васильковые глаза смотрели так безмятежно, что я устыдился своих мыслей.

Жила Ксения в покоях рядом с матушкиными. Как и у той, ничего интересного в ее помещениях не оказалось. Разве что наряженная в лоскутное платьице карлица, с шутками и прибаутками, которых я не понял, подбежавшая к царевне. Ксения незаметным движением руки ее остановила и велела устроить меня на отдых. Карлица удивленно осмотрела мужчину, позвала за собой и побежала впереди, забавно перебирая коротенькими ножками. Однако как только мы остались одни, сделалась серьезной и, взглянув на меня без улыбки, спросила:

— Ты, добрый молодец, кто таков?

— Лекарь, лечу царицу от головы, — вежливо ответил я.

— А почему отдыхать среди бела дня собрался, да еще в женских покоях? Никак сам занемог?

Шутка вышла вполне серьезная, и я так же серьезно на нее ответил:

— Что делать, голубушка, и лекаря, случается, болеют, не болеют одни ангелы небесные. Вот ты-то здорова ли?

— Здорова, молодец, я так мала, что во мне болезни не помещаются.

Так перекидываясь не очень искусными и глубокомысленными репликами, мы прошли через две небольшие комнаты, в которых почти не было мебели, разве что встроенная, которую сделали при строительстве, вроде лавок и столов, и попали в совсем крохотную комнатушку. В ней не было даже оконца, так что напоминала она пустую кладовку.

— Вот лавка, ложись, отдохни пока, — сказала провожатая. — Как понадобишься Ксюшке-вострушке, я тебя мигом позову.

— Погоди, — остановил я ее, — как тебя звать-величать?

— Меня-то? Матрена, в воде мочена, ростом малая, умом большая.

— Это я уже понял, — серьезно сказал я. — Только зачем говоришь, что ничем не больна, когда у тебя глаза гноятся?

— Э, добрый молодец, глаза не… (она вставила ядреное словечко), проморгаются.

— Зачем же ты так, я ведь не царских кровей, мне такие шутки не смешны. Давай лучше тебя полечу.

— А сможешь или на меня… положишь? — опять по привычке нести смешную, двусмысленную ересь откликнулась она.

— Смогу, — коротко ответил я. — Садись на лавку и закрой глаза.

— Ладно, — рассудительно сказала она, меняя тон разговора, — попробуй, полечи, попытка не пытка.

У Матрены был сильнейший конъюнктивит, болезнь без нормальной антисептики опасная, заразная, приводящая к трахоме и многим осложнениям. Она была довольно типична для этого времени. Во всяком случае, я встречал много людей с красными гноящимися глазами.

Я несколько минут пошаманил над лицом карлицы, пытаясь снять своим полем воспаление, а потом посоветовал промывать глаза настойкой из ноготков. Матрена отнеслась к лечению серьезно и окончательно перестала придуриваться. Ушла она, проникшись, так сказать, уважением к медицине.

Пока меня никто не тревожил, я вытянулся на скамье и заставил себя заснуть, чтобы восстановились силы, Однако сон не шел, я просто лежал в темноте кладовки и пытался разобраться в побудительных мотивах своих последних действий. Не могу сказать, что доживающая последние дни династия волновала мои патриотические чувства, но по-человечески эти люди были мне симпатичны. Ксения же со своими васильковыми глазами и нежной, матовой кожей еще и понравилась как женщина. Мне, скорее всего, было просто по человечески жаль этих людей, которых неминуемо раздавят непреодолимые обстоятельства, чье-то стремление к власти, честолюбивые устремления, предательство одних и равнодушие других.

Как часто бывает, мудрые мысли начали переполнять голову, потом они стали приобретать какой-то фантастический характер и мешаться. Мне все еще казалось, что я никак не могу уснуть. Я лежал настороже, ожидая чего-то важного, что должно вот-вот произойти, но все не происходит. Поэтому, когда моего лица коснулась чья-то легкая рука, я, не просыпаясь, спросил своим обычным голосом:

— Что случилось?

— Вставай, добрый молодец, тебя Марья-царица кличет, — ответил нежный, детский голосок.

— Какая еще царевна? О чем ты, девочка? — спросил я веснушчатую девчонку лет шести в розовом платье с оборками и двумя рыжими косичками-хвостиками, требовательно смотревшую на меня прищуренными зелеными глазами. — Иди к своей маме.

— Просыпайся, добрый молодец, а то, гляди, царица рассердится!

Я пришел в себя и понял, где нахожусь.

— Это ты, Матрена?

— Я, молодец, вставай скорее, цари ждать не любят!

— Долго я спал?

— Долгонько, скоро вечер.

Я встал, пригладил волосы руками, надел свой бухарский шлем и пошел вслед за карлицей.

В светлице Марии Григорьевны, кроме нее и «фрейлин», была еще Ксения. На улице смеркалось, и здесь уже зажгли свечи. Царица в домашнем платье сидела за столом, вокруг на низких скамейках и табуретах, чтобы быть ниже ее, расположилось с десяток женщин. Ксения сидела на низеньком стульчике в ногах матери. Я низко поклонился присутствующим.

— Подойди сюда, — приказала царица.

Я подошел и еще раз поклонился, на этот раз светски.

— Помог ты мне, лекарь, — негромко сказала она, — спасибо.

Я, не зная, что положено говорить в таком случае царственным особам, не «рад же стараться», просто поклонился.

— Завтра еще приди, — велела Марья Григорьевна и махнула рукой в сторону двери.

Как можно было догадаться, аудиенция на этом закончилась, и меня отпускали восвояси. О гонораре разговора не возникло. Впрочем, я уже привык к тому, что чем выше по положению или богатству пациент, тем меньше он думает о хлебе насущном, понятно, не своем, а окружающих. Люди знатные и возвышенные редко бывают столь меркантильными, чтобы вступать в разговоры о гонорарах, предпочитают одаривать своей благосклонностью.