Распутин наш (СИ) - Васильев Сергей Александрович Страница 12

– Отчего же без места?

– Так только что из больницы! Месяц пролежала.

– Из больницы? От каких это болезней вы там лечились?

– Да и болезни-то особенной не было – только ноги распухли и спину всю переломило, это значит от лестниц. Господа-то жили в пятом этаже. Тоже головы кружение, так и валит, бывало. Меня дворник с места прямо в больницу и свез. Доктор сказал – сильное переутомление!

– Что же вы там, камни что ли ворочали?

– Уж лучше бы камни. А так – в шесть вставать. Будильника-то нет, поминутно с 4-х часов просыпаешься, боишься проспать. Горячий завтрак должен поспеть к восьми часам для двух кадетов, с собою в корпус. Битки рубишь, а носом так и клюешь. Самовар поставишь, одежду и сапоги им вычистить тоже надо. Уйдут кадеты, барина на службу „справлять“ пора. Тоже самовар поставить, сапоги, одежду вычистить, за горячими булками да за газетой сбегать на угол. Уйдет барин, барыню и трех барышень справлять – сапоги, калоши, платье вычистить, за одними подолами, поверите ли, час стоишь. Пылища, даже песок на зубах. В двенадцатом часу им кофе варить – по кроватям разносишь. Между делом комнаты убрать, лампы заправить. К двум часам завтрак горячий, в лавку бежать, к обеду суп ставить. Только отзавтракают, кадеты домой ворочаются, да еще с товарищами валят, есть просят, чаю, за папиросами посылают. Только кадеты сыты, барин идет, свежего чаю просит. Тут и гости подойдут, за сдобными булками беги, а потом за лимоном. Сразу-то не говорить, иной день по 5 раз подряд слетаю. Зато и грудь, бывало, ломит – не продохнуть. Смотришь, а шестой час уж настал. Так и ахнешь, обед готовить, накрывать. Барыня ругается, зачем опоздала. За обедом сколько раз вниз пошлют в лавочку – то папиросы, то сельтерская, то пиво. После обеда посуды в кухне – гора, а им опять самовар ставь, кофею принести, кто попросить. Иной раз гости в карты играть сядут – закуску готовь. К двенадцати часам ног не слышишь, ткнёшься на плиту. Только заснешь – звонок, одна барышня домой вернулась, только заснешь – кадет с балу. И так всю ночь, а в шесть-то вставать – битки рубить…[9]

Распутин неожиданно для себя громко скрипнул зубами и торопливо отвернулся, чтобы не смущать служанок. Возвращались молча. В комнатушке Григория ждал знакомый прапорщик, приезжавший вместе с Батюшиным в британскую миссию. В своей шинели светло-стального цвета, круглой низенькой каракулевой шапке, в сапогах со шпорами и с обязательной для всех офицеров шашкой, он выглядел в ночлежке попугаем, случайно залетевшим в берлогу к медведю.

– Собирайся, пошли, – коротко приказал он, вставая с колченогого стула.

Идти пришлось недолго. Как оказалось, ночевал Григорий в соседнем с канцелярией Батюшина доме на Фонтанке, в пяти минутах от “фатеры” самого Распутина на улице Гороховой. Внешний вид батюшинской комиссии с грозными диктаторскими полномочиями трепета не вызывал. Скорее – недоумение и сочувствие. Ничем неприметный обшарпанный подъезд без всякой вывески, пахнущая кошками лестница, ведущая на третий этаж, полутёмная прихожая, крайне скромный кабинет начальника с полным отсутствием положенной канцелярской мебели и простым обеденным столом, заменяющим письменный.[10]

– Доброго утречка, Григорий Ефимович. Как спалось? – елейным голосом спросил Батюшин вошедшего арестанта.

В комнате, судя по всему, собрались почти все подчиненные генералы. Двое – в армейской форме, трое – в мундирах военно-судебного ведомства. Каждый с аккуратной папочкой и карандашом. “Ожидается мастер-класс образцово-показательного аутодафе,” – подумал Распутин.

Скользнув глазами по столу, он удовлетворенно отметил аккуратно сложенные бумаги из британской миссии и облегченно вздохнул. Другого способа легализовать собственноручно изготовленные поделки, торопливо нарисованные за три часа от перестрелки до рассвета и засунутые между реальными документами англичан, не представлялось никакой возможности. Зато теперь, освященные официальной выемкой, зафиксированные в протоколах, прочитанные несколькими парами глаз, переведенные на русский язык, откопированные, заверенные, оформленные в дело и подшитые, они превратились в полноценные первоисточники, живущие своей самостоятельной жизнью. Информация, изложенная в них, гарантированно станет широко известна – в комиссии Батюшина “течёт” так же, как и во всех остальных государственных учреждениях, и сведения эти как-то необходимо учитывать, с ними придётся считаться. Может и не случится приказ № 1, и останутся живы сотни и даже тысячи невинных душ, среди которых будет искомая…

– Благодарствую, Николай Степанович, – бодро ответил Григорий, – чувствую себя лучше, по крайней мере, выспался. Осталось узнать, в качестве кого я здесь нахожусь. Как гость или как арестант?

– А вот это мы сейчас и выясним, дражайший Григорий Ефимович, – Батюшин ещё подлил елея в голос, – всё в ваших руках. Всё зависит от ваших ответов на наши вопросы.

– Я надеюсь, допрос не займёт много времени?

– А с чего вы так решили?

Распутин оглянулся.

– Судя по тому, что мне никто не предложил даже присесть…

Среди генеральской свиты раздался сдавленный смешок. Батюшин тоже позволил себе улыбнуться.

– Извольте, Григорий Ефимович, – и двинул начальственной бровью.

Распутин небрежно взял внезапно материализовавшийся за спиной стул, одним движением перевернул и сел на него по-кавалерийски, преданно уставившись на генерала. Мысль похулиганить давно созрела в его голове и напрашивалась хоть на какую-то реализацию. Батюшин, сделав вид, что ничего экстраординарного не произошло и так себя вести в кабинете “царского опричника” естественно и небезобразно, уткнулся в бумаги. Не поднимая глаз, абсолютно спокойным тоном, будто разговаривая о погоде, генерал произнес:

– Давеча, Григорий Ефимович, вы говорили мне, что уже пришли в себя, когда английский подданный открывал свой сейф. Стало быть, дальнейшие события вы должны были видеть или хотя бы слышать.

– Должен был! – согласно кивнул Григорий и продолжил, в ответ на радостно вскинувшего глаза генерала, – но не видел… А слышать – слышал! И топот, и крики, и выстрелы. Целую войну устроили господа-хорошие.

– А вас, стало быть, никто не потревожил?

– Не поверите, даже в комнату не заходили!

Батюшин бросил на стол карандаш и откинулся на спинку стула.

– Тяжело с вами, Григорий Ефимович. Хитрый вы. Хорошо. Буду спрашивать прямо и надеюсь получить откровенный ответ. Что вы знаете об имеющих боевой опыт, грамотных, отчаянно смелых боевиках, внезапно атаковавших прошлой ночью британскую миссию и уничтоживших всех, находившихся внутри, кроме вас?

Распутин застыл. Таких горизонтов воображения от генерала он не ожидал. Расположение тел, характер ранений и даже следы, оставленные им в резиденции, должны были привести к однозначному выводу: “Чужие там не ходили”. Что-то он не учёл. И этим “что-то”, скорее всего, была профессиональная деформация Батюшина, повёрнутого на выявлении и нейтрализации шпионов Германии. На всех и на всё он смотрел исключительно через призму этого дела. Есть немецкий шпион – есть победа, всё остальное – тлен и суета. А он-то, наивный, хотел одним движением руки переключить бурную энергию контрразведчика на англичан. Не получилось… И что теперь делать?

– Николай Степанович, – вкрадчиво произнес Григорий, наклонившись к спинке стула, – я правильно вас понимаю, вы имеете в виду германскую разведывательно-диверсионную группу?

У него самого в это время в голове вихрем проносились различные варианты продолжения разговора и все они, один за другим, безжалостно отбрасывались, как заведомо проигрышные. Сидящий перед ним контрразведчик табуировал для себя словосочетание “Британия – враг”, и любые предложения в этом направлении будут гарантированно отвергнуты.

– Браво, Григорий Ефимович! – победно улыбнулся Батюшин, – хорошо сформулировали, хоть и непривычно. И разведочная, и диверсионная – именно она мне и требуется. Потому что все остальные версии выглядят настолько фантастично, что идти с ними на высочайший доклад нелепо-с. Меня, простите, дворцовые кошки засмеют.