Олег Аксеничев - Дорога на Тмутаракань Страница 13

Святослав Рыльский поглядел на своих дружинников, прикидывая, сможет ли удержать их в узде, уступив возможность захвата богатой добычи черниговским ковуям. Затем князь подумал, как объясняться с Игорем Святославичем, отчего, не дождавшись приказа, напал на половецкое поселение. Наконец, князь Святослав размыслил, сможет ли он переступить через собственное желание показать воинскую удаль.

Князь Святослав Ольгович принял решение.

– Едем вместе, – сказал он черниговскому боярину Ольстину Олексичу. – Как знать, может, опасность больше, чем утверждает сторожа!

И князь повел за собой войско.

– Добрый будет пир! – радовался Обовлый. – Отведай, воевода Свеневид, первый кус!

И половец протянул броднику на острие ножа заботливо вырезанный лучший кусок зажаренного кабана.

Свеневид перехватил рукоять ножа, понюхал насаженное на лезвие сочащееся прозрачным жиром пахучее мясо и стряхнул его под ноги.

– Пережарено, – сквозь зубы сказал он. – Я предпочитаю мясо с кровью.

И Свеневид повернулся к своим бродникам, давно ждавшим сигнала.

Два гонца мчались к Игореву стану, и оба с одним известием.

– Половцы рядом! – сообщил первый из них, спрыгивая с коня и отвешивая поклон князю. – Там, за рекой!

– Заждались, поди, – ухмыльнулся Игорь Святославич, повернувшись к сыну.

– Еще бы, – потер свой длинный нос Буй-Тур Всеволод. – Не каждый день русский князь сам в полон идет, да еще и коня погоняет. А?

Молодой князь путивльский Владимир только наливался на лице багрянцем, не смея спорить со старшим родственником. Только сжало сердце странной истомой. В то время Владимир Игоревич посчитал, что дело в нетерпении перед встречей с Кончаковной. Через год после свадьбы он изменил мнение, решив, что, как ни печально, просто не понял предчувствия беды, отклика души на слова князя трубечского.

Рюриковичи верили в предчувствия. Зря, что ли, у истоков их рода стоял конунг, само имя которого скрыто было и от современников, и от потомков. Северяне-варяги звали его Хельги. Вещий – с почтительным страхом величали на Руси. И в жены воспитаннику своему, Ингвару Рюриковичу, девицу подыскал под стать себе, из Полоцка, где ведуньи и оборотни так же естественны, как рассвет поутру. Княгиня Хельга железной рукой, дланью воина, а не женщины, правила страной при муже и сыне, а затем, неожиданно для всех, оставила княжеский престол возмужавшему Святославу Ингваревичу и отправилась в Царьград, где приняла крещение по христианскому обряду. Больше всех поражался прибытию северной княгини басилевс Константин Багрянородный, никак не желавший поверить, что у этой светловолосой красавицы взрослый сын. Владыка Константинополя, привыкший к легким победам над доступными женщинами своего двора, напросился в крестные отцы киевской княгини, жадно пожирая глазами очертания стройного тела под намокшей в крестильной купели полотняной рубахой. Уже после свершения обряда, предвкушая скорое наслаждение северной красавицей, а об отказе не могло быть и речи – такая честь для варваров, о чем речь, басилевс услышал, как Хельга, остановившись перед яркой и страшной фреской распятия Сына Божьего, произнесла, про себя ли или обращаясь к страдающему на кресте, несколько слов на своем непонятном наречии. Константин Багрянородный спросил у своего телохранителя-варанга, пришедшего на службу с Руси, что сказала киевская княгиня. Варанг, пристально глядя на повелителя, сообщил, что она заявила нарисованному Сыну Божьему, что тот, без сомнения, маг посильнее, чем она сама. На следующее утро киевское посольство было с великим почетом, но и с большой поспешностью выпровожено за пределы столицы Ромейской империи. Константинопольские вельможи, отряженные в сопровождающие, со вздохами, такими искренними, что они сразу предполагали ложь, рассказали о внезапном недуге, не позволившем басилевсу лично проводить дорогую гостью.

Рюриковичи верили в предчувствия. Но и предчувствия могут обмануть. Или не явиться в нужное время.

– Половцы, – сообщил только что прибывший второй гонец, молодой ковуй из отчего-то задержавшегося отряда Ольстина Олексича.

– Уже знаем, – откликнулся Буй-Тур Всеволод и, заметив искреннее огорчение на лице неудачливого гонца, хлопнул его по плечу плотной кожаной безрукавки и сказал ободряюще: – Не волнуйся так, это нужные половцы!

Предчувствие – где ты?!

– Дым на горизонте!

– Вижу, – тихо произнес Ольстин Олексич, ровно сказав не гонцу, себе. И уже громко, чтобы все услышали, приказал: – В боевой порядок!

Князь Святослав Рыльский взмахнул рукой, и постоянно находившийся поблизости дружинник поднес к губам рог и затрубил. Протяжный вой холодил лезвием кинжала внутренности воинов, настраивая их на грядущий бой. Шерсть на волчьем загривке становится дыбом еще до того, как хищник увидит свою добычу, воин должен быть готов к сече и смерти, лишь почуяв противника. Когда боевой конь галопом несет тебя в ощетинившееся окровавленным смертоносным железом, запорошенное степным прахом месиво живого и мертвого, некогда бороться с собственным страхом и неуверенностью в силах. Победит не тот, у кого больше мускулов, а тот, кто тверже духом. Душа правит человеком, душой же – Бог.

Хотя как же быть с поверженными в схватке? Отчего их оставила удача? Бог ли их оказался слабее, или по вере воздалось – каждому свое?!

Под одобрительный рык турьего рога рыльские дружинники растягивались во вторую линию за ощерившуюся копьями полосу черниговских ковуев. Кто бы ни был впереди, ему требовалась особая милость богов-покровителей, чтобы не то чтобы победить – выжить в предстоящей схватке. Ковуи, подвижные, как все степняки, подобно загонщикам на охоте должны были поднять неведомого пока зверя и гнать прямо на бронированную стену рыльской дружины. И выбор для так некстати обнаружившего себя врага станет простым и печальным: погибнуть от прямого русского меча либо от изогнутой сабли, которой отдавали предпочтение не забывшие кочевого прошлого ковуи.

– Вижу половецкие вежи! – раздался тот же голос, который перед этим сообщил о дыме над горизонтом.

– Видишь?! – воскликнул боярин Ольстин. – Так что же стоим?! Князь, – обернулся он к Святославу Рыльскому, – прикажи только!..

– В бой! – юношеский голос сорвался, прозвучав излишне высоко, но никто даже не усмехнулся.

Впереди смерть или добыча, слава или позор. Впереди – неизвестность. И какая нам разница, каким ключом открывается дверь в таинственную комнату, позолоченным гигантом или проржавевшим железным карликом? Какая разница, баритон или фальцет отправил тебя в бой.

Все равно.

Там – в неизвестности – все равно…

– Вижу половецкие вежи!

Князь Владимир Путивльский внутренне подобрался. Вот и наступил день, ради которого он направился в неурочное время в глубь Половецкого поля.

Владимир оглянулся на отца, ехавшего немного поодаль, разглядел добрую, все понимающую улыбку, заметил лукавые огоньки в глазах дружинников, таких же молодых, как и он сам.

– Построиться в боевой порядок! – приказал князь путивльский, и дружинники, стараясь сохранять серьезный вид, стали выполнять княжье повеление.

Сокол, высматривавший с высоты добычу, заметил, как люди, а они твари опасные, приближаться к ним не стоило, некоторые умели жалить сильнее, чем осы – до смерти, двигавшиеся по выросшей до конского брюха траве, сложили на степной глади иной, чем раньше, узор. До этого человеческие стаи напоминали сверху аистиные клювы, длинные и заостренные к началу, теперь же вместо них по степи двигались небольшие живые шарики, похожие, как решил про себя сокол, на катышки овечьего навоза.

На другом берегу небольшой степной речки, воскресавшей, по примеру Ярилы, по весне вместе с таянием снегов и умиравшей под рукой Дажьбога в начале лета, виднелись половецкие вежи. Белый войлок отражал солнечные лучи, и яркие конусы бросались в глаза еще издали. Поэтому и старались половецкие художники одну из сторон войлочных листов покрывать сплошь разноцветными узорами, сливавшимися со степным разнотравьем. Белый – цвет зимы и снега. Еще это цвет силы и безнаказанности; летом в белом шатре мог жить лишь великий воин.

Или хан.

Обовлый погиб первым, и в этом его счастье. Он уже не видел, как бродники перебили мужчин его племени. Убивали буднично, привычно. Не было надсадных криков сражающихся и погибающих, размахивания оружием. Почти не было звона клинков – половцы просто не успели их обнажить. Были точные, выверенные за многие годы движения не рук даже, ладоней.

Движение – удар.

Движение – жизнь… Кровь… Смерть…

Насаженного на вертел кабана забыли над пламенем костра. Снять тушу или хотя бы повернуть ее над огнем было некому. Сладкий запах паленого плавно потек в низину, где скрылись от назойливых степных ветров половецкие вежи. Черный дым от сгорающего мяса витой базальтовой колонной поднялся к запятнанному облаками небу, став на время надгробным памятником для погибших.