Артур Аршакуни - Память воды. Апокриф гибридной эпохи. Книга первая Страница 13

Гаиафа резко поднялся. За ним почтительно поднялись Рувим.

И этот любвеобильный местный равви, как его там?

Гаиафа подошел к ложу Мириам, оглядел ее и младенца, приподняв изогнутую бровь.

– Значит, Мануил? – отрывисто спросил он. – Благое имя… При Храме есть школа для мальчиков, бет-Шаммай. Твой сын обучится грамоте, станет уважаемым человеком, увидит мир – олам хаз!

– Нет! – выдохнула Мириам, побледнев от внезапно накатившего, словно удушье, ужаса. – Сын мой останется со мной! Я вскормлю и воспитаю его. Он – мое будущее!

Гаиафа поморщился.

Ам-хаарец! Воистину легче иметь дело с язычниками-римлянами, чем с собственной деревенщиной.

– Будущее? – повторил он задумчиво. – Будущее… Олам хабба? Ну, что ж, решать – тебе. И горевать – тебе.

И не прощаясь направился прочь.

Глава пятая

Шаркиины28

И встанут на пути каменистые гряды, вспарывающие песчаные барханы, уходящие туда, к закрывающим полнеба горам. Джебель-Тур29! Как вместить тебя в своем сердце? Как пройти это нагромождение песка и камней и уцелеть?

Смирись! Оставь свою дерзость для другой земли. Вмести свою жизнь, и прошлую и будущую, в один маленький скромный шаг и сделай его.

А потом сделай еще один шаг, и еще.

Только так можно пройти Джебель-Тур.

Впереди, как всегда, пойдет неприхотливый ослик, на которого взгромоздится Юнус со своими заунывными напевами, от которых, кажется, засыхают колючки на пути. За ним неторопливо пойдут пять верблюдов с глухим Али на первом из них, палатками, припасами и добром – на остальных и Иллели с Даждом на руках – на последнем. Позади верблюдов встанет конь с Бахиром на спине, кося глазом и пугливо пробуя копытом дорогу.

Всю первую половину дня Бахир будет держаться подальше от первого верблюда с погонщиком Али, поглядывая на него украдкой и затаенным, но неистребимым любопытством и ожидая какого-нибудь внезапного несчастья с ним.

Забьется ли он в падучей? Упадет ли с верблюда, припеченный солнцем? Уж эти прорицатели! Скажут себе мимоходом что-нибудь и пойдут своей дорогой, а ты знай накручивай мозги на седло: чего теперь ждать?

Но вот – солнце давно перевалит на вторую половину дня, а Али все так же будет сидеть, сгорбившись, на своем верблюде, а вокруг будет расстилаться все та же однообразная картина: камни и песок, песок и камни.

Так и есть, – шарлатан, собака и сын собаки!

Бахир пришпорит коня, одолевая небольшое всхолмие, и остановится, чтобы оглядеться. Потом махнет рукой Юнусу: привал!

Юнус издаст протяжный вибрирующий крик, хорошо понятный и ослам, и верблюдам, и маленький караван остановится. Верблюды тут же опустятся на землю, пряча головы в тень, а осел оспорит перед конем найденную былинку. Бахир прикажет палатки не ставить – привал недолгий. Просто посидеть, глотнуть воды из бурдюка, размять ноги – до чего приятно!

И сядет в сторонке Иллели стыдливо, вполоборота, склонившись над Даждом и укрыв его белокурыми волосами, и даст ему грудь, целуя время от времени в родинку на голеньком правом плече. Бахир воссядет на снятом с коня седле, а Юнус почтительно устроится перед ним прямо на песке.

– Что скажешь? – спросит Бахир небрежно, следя краем глаза все-таки за Али, хлопающего верблюдов по спинам и что-то им ласково мычащего.

– Далеко еще, хозяин?

Бахир рассмеется, довольный. Полированная кость медленно скользнет по шелковому шнурку, давая дорогу остальным.

– Не знаешь дороги? То-то же. А что ты знаешь? Ты без меня здесь – горсть песка, Юнус, и я хочу, чтобы ты знал это.

– Я знаю, – пожмет плечами Юнус.

– Хорошо. А теперь принеси-ка мне воды, – прикажет Бахир.

Юнус проворно вскочит на ноги, и в этот момент Бахиру покажется, что Али куда-то исчез.

Что такое? Куда подевался этот бессловесный верблюжий помет?

Бахир недоуменно завертит головой и наконец увидит Али. Тот почему-то ляжет среди верблюдов, прямо лицом в песок, и не будет шевелиться. Бахир захочет привстать и с ужасом заметит торчащую из спины Али короткую стрелу. Силы покинут Бахира, он рухнет кулем обратно на седло.

Рядом с ним что-то коротко тенькнет, словно встревоженная куропатка своему выводку, и такая же стрела вопьется в грудь Юнусу. Юнус взмахнет рукой с зажатым в ней кувшином и упадет, грохнув кувшин об землю, прямо под ногами Бахира. А потом ужасный крик разорвет слух Бахира, потому что третья стрела вопьется в грудь Иллели, и она поползет по песку прятаться среди камней, но не выпустит из рук Дажда с забрызганным молоком и кровью лицом. И Бахиру станет это смешно.

Потому что – вот, стрела всегда хочет напиться крови, а тут ей пришлось напиться, словно младенцу, женского молока!

Но рассмеяться Бахир не успеет, потому что над ухом у него снова коротко тенькнет куропаткой, и станет горячо и спокойно, и он поймет, что стрела, предназначенная ему, напьется досыта – и напьется крови. И он упадет с седла в песок, нелепо откинув руку с зажатыми в ней четками в сторону Иллели, и лицо его примет удивленное выражение, как будто он только сейчас понял что-то очень важное, и губы шепнут коротко и хрипло:

– Дажд!

И все будет кончено. И наступит тишина, как будто ничего не произошло, и только горестно будет постанывать Иллели, и а Дажд – тихо мяукать обиженным котенком в ее руках.

У маленького истерзанного каравана появятся всадники на тонконогих горячих лошадях, в белых одеждах и походных серых, под цвет пустыни, абах30 поверх них; спешатся и вразвалку, неторопливо пойдут осматривать добычу. Одни начнут рвать ножами тюки с товарами, другие займутся ослом и конем. Над Иллели склонятся двое: горбоносый, смуглый, в цветастом платке, и лысый, безбородый, со страшным сабельным шрамом через все лицо. Горбоносый поцокает удивленно языком, увидев стрелу, а лысый одним страшным безжалостным движением вырвет ее из груди Иллели. От боли Иллели потеряет сознание, но по-прежнему не выпустит Дажда из рук.

Она придет в себя, когда разбойники закончат перевьючивать верблюдов. Лысый с сабельным шрамом будет сидеть рядом с мертвым Бахиром на брошенным на землю седле и любовно, выдвинув челюсть и растянув губы, почесывать одним пальцем свой шрам.

– Фархад, – крикнет ему один из разбойников, – что делать с верблюдами, ослом и пленницей?

– Отправьте верблюдов и осла к их покойным родителям, – не прерывая своего занятия, ответит Фархад, – а пленницу… Грузите ее с моим добром

– Стойте! – раздастся крик.

Работа прервется.

Еще один разбойник, горбоносый в цветастом платке, бросит увязывать тюки и подойдет к Фархаду. Остальные с интересом будут слушать и смотреть. Фархад, прищурившись, посмотрит на подошедшего, продолжая почесывать шрам.

– Ты хочешь что-то сказать, Исмаил?

– Фархад, моя белая стрела долетела до каравана первой.

– Говори еще, – Фархад неторопливо примется освобождать купца Бахира от ненужных ему больше полированных четок из носорожьей кости на тонком шелковом шнурке.

– Я первый доскакал до каравана.

– Говори еще.

– По закону женщина – моя!

– Говори еще!

– Я все сказал.

– Тогда буду говорить я, – Фархад поднимется. – Закон? – он медленной струйкой посыплет песок из пригоршни на мертвое лицо Бахира. – Вот твой закон!

Фархад отряхнет ладони и пойдет со своим седлом к коню Бахира, ставшему его собственностью. Остановится внезапно, выждав паузу, обернется к Исмаилу.

– Ты – храбрец, Исмаил, но ты слишком молод, чтобы устанавливать здесь свои законы, и слишком глуп, чтобы критиковать чужие. Однако ты заслужил добычу, а я ценю храбрецов в своем отряде. Можешь взять себе младенца, он твой по праву.

Остальные засмеются, восхищенные остроумием главаря.

– Собирайтесь, дармоеды! – скомандует Фархад, и повернет свой разбойничий отряд на восток, в самое сердце Аравы.

На первом же привале Иллели покормит Дажда, плача от горя и радости. От горя, потому что из пробитой стрелой левой груди будет беспрерывно сочиться молоко пополам с кровью. От радости, потому что она все-таки сможет кормить ее Дажда правой, оставшейся невредимой, грудью. И жар, охвативший ее левую грудь, покажется ей сладостным, потому что это она, кровоточащая левая грудь, спасла жизнь ее ненаглядному сокровищу, приняв в себя направленную на него оперенную смерть. Она размотает пелены, в которые обернут Дажд, и отщипнет несколько листков от увядшей веточки, найденной ею при Дажде, когда тот проснулся от своего долгого-долгого сна на постоялом дворе, и разжует их, и приложит их к своей израненной груди, и беззвучно заплачет редкими благодарными слезами, когда боль начнет понемногу отступать и жар оставит ее31.